Г. Р. Ахвердян (Ереван)
“И кто автор, и кто герой…”

(Контур решения некоторых проблем
“Поэмы без героя” Анны Ахматовой)

Поэтическое пространство поэмы принципиально разомкнуто. В архитектонике её Дома значимо всё — от ключей-эпиграфов до обрывков чьей-то реплики, ибо у каждого слова поэмы, исполняющегося у нас на глазах, появляется Эхо. Принцип звука и его отзвука, принцип вопроса-ответа решается в пространстве памяти, где всё не только удваивается, но и утраивается и вырастает в значение символа, но только в ахматовском наполнении этого слова.

“У шкатулки ж (а она и “музыкальный ящик” — память поэта, пишущего “небывалым способом”, память Свидетеля и Вестника, автора принципиально нового. — Г. А.) — тройное дно” (см. примечание 1), и третье дно оказывается бездной “ниоткуда (здесь и далее в цитатах без специального указания курсив наш. — Г. А.)”, “Бог весть”, той самой разомкнутостью, далью, перспективой, пространством третьего времени возможного (“долженствующего быть” — словами О. Мандельштама (см. примечание 2).) будущего…

У триптиха три посвящения. У Поэмы три времени, из которых два времени действия роковым образом отражены друг в друге: канун 1914-го и 5 января 1941-го (“Девятьсот тринадцатый год” и “Решка”).

Начнём с того, что при всей насыщенности поэмы звуками и отголосками, “чужими словами” и видениями, воздухом времён и пространств мировой культуры, Поэма принципиально безымянна. В ней нет ни одного конкретного имени, хотя в карнавальном шествии проходит столько масок, столько литературных героев! То, что Поэма о поэтах, глубоко очевидно. Возникает естественный вопрос: кто же они? И начинается поиск прототипа, что, я полагаю, тоже входит в замысел автора — Ахматовой.

Она сама на правах автора Поэмы поднимает этот вопрос, чтобы дать ключевой ответ, кто герой её Поэмы, кто истинный, магистральный герой, без которого эта загадочная Поэма — как Дом без хозяина. Вот её ответ в “Решке” недовольному редактору:

Я ответила: “Там их трое — Главный был наряжен верстою, А другой как демон одет, — Чтоб они столетьям достались, Их стихи за них постарались Третий прожил лишь двадцать лет И мне жалко его

Вот, на наш взгляд, сердцевина Поэмы. Вот без кого эта Поэма. Но кто он, третий, ставший героем её “Петербургской повести”, названной “Девятьсот тринадцатый год”? Прежде чем дать свою трактовку этого героя-символа, хочу обратить внимание на перекличку названия первой части Поэмы — конечно же — с “Героем нашего времени” М. Лермонтова. Разве не раздвоилось своеобразно, переиначенно, это название, не обрело ли новый смысл у Ахматовой, наследницы русской литературы XIX века? Не время ли — роковой канун Первой мировой войны — торжествует над юным поэтом, “драгунским корнетом” “со стихами / И с бессмысленной смертью в груди”?.. Не оно ли сокрушает своей поступью эти ростки строк, ставшие одним из сюжетов “Петербургской повести”?..

Тот, кто “прожил лишь двадцать лет”, герой-символ Поэмы, имеет, на наш взгляд, три линии ипостасей: линия прототипов, линия героя “Девятьсот тринадцатого года”, линия героя-символа.

Первая линия — прототипа, но, нам кажется, поиск прототипа не даёт полного ответа на вопрос о герое Поэмы, ибо образ множественен, а поиск бесконечен (герой не один-единственный конкретный человек со своей неповторимой судьбой, он не сводим к одному прототипу).

Вторая линия — героя повести “Девятьсот тринадцатый год”, повести “о любви, измене и страсти”, чьим “сюжетом” исследователь Р. Д. Тименчик называет стихи поэта-самоубийцы Всеволода Князева (см. примечание 3)— ведь его инициалы стоят у первого посвящения поэмы. Но дата (время!) первого посвящения — “27 декабря 1940” — вынесена в заглавие самого посвящения как время гибели (на два года позже реальной гибели — рана в памяти и преодоление этой смерти словом, помнящим число) другого поэта, друга и современника, — Осипа Мандельштама. И если говорить о фактах биографии поэтов, то в ряду этих гибелей значим, на наш взгляд, и тот факт, что именно от О. Мандельштама Ахматова узнала (опять-таки позже, чем это произошло в реальности) о смерти Н. В. Недоброво (1882—1919), филолога и поэта,

Что над юностью встал мятежной, Незабвенный мой друг и нежный, Только раз приснившийся сон, Чья сияла юная сила, Чья забыта навек могила, Словно вовсе и не жил он (курсив автора. — Г. А.(см. примечание 4))

Строки из лирического отступления в “Петербургской повести” адресованы ему, автору пророческой статьи “Анна Ахматова”, написанной в январе — марте того же 1914 года, но опубликованной только год спустя в “Русской мысли”(см. примечание 5).…

И не без оснований М. Кралин поднимает проблему “твоего черновика”, на котором пишется поэма, как “черновика” Н. В. Недоброво (см. примечание 6), ибо это о нём говорит автор — Ахматова: “Ты! кому Поэма принадлежит на 3/4, так как я сама на 3/4 сделана тобой я пустила тебя только в одно лирическое отступление (царскосельское). Это мы с тобой дышали и не надышались сырым водопадным воздухом парков (“сии живые воды”) и видели там < в>1916 г. (нарциссы вдоль набережной)

…траурниц брачный полёт…”(см. примечание 7).

Далее в записях Ахаматовой, после строки из стихотворения “Если плещется лунная жуть…” (1 декабря 1928 года, из цикла “Шестнадцатый год”), перекликающегося с первым посвящением Поэмы, следует фрагмент из либретто “Поэмы без героя”, на наш взгляд, тесно связанный с темой Н. В. Недоброво и с драмой Александра Блока “Роза и Крест”: “(Finale из балета): из дверей выходит Коломбина в чёрной венецианской шали, становится на колени у тела, поднимает принесённую ей драгуном белую розу и кладёт её ему на грудь. Двери Кол(легий) вырастают и распахиваются. Видим огромный пожар. Пылает не только дом Адамини”(см. примечание 8).

Итак, в этой записи Ахматовой строка “траурниц брачный полёт” ведет за собой образ Коломбины “в чёрной венецианской шали”. А сам финальный фрагмент из балетного либретто “Поэмы без героя” связан с темой судьбы Н. В. Недоброво, которая в свою очередь переплетается с драмой Блока “Роза и Крест”. Только “чёрная роза” здесь, на груди умершего от любви, стала белой.

В первом слое поэмы — биографическом (линия прототипов) — это переплетение имеет реальные основания: из “Летописи жизни и творчества Анны Ахматовой” мы знаем, что 4 апреля 1913 года на первом заседании “Общества поэтов”, основанного Н. В. Недоброво и Е. Г. Лисенковым, куда была приглашена и Анна Ахматова, Блок читал свою драму “Роза и Крест”(см. примечание 9). Как сообщает М. М. Кралин, Недоброво на этом же заседании делал доклад “О связи некоторых явлений русского стихотворного ритма с дыханием” (см. примечание 10). Возможно, тогда же завязалась дружба Н. В. Недоброво с Анной Ахматовой… Это особая тема, многогранная и ещё не изученная во всей полноте творческих связей поэтов, ведь только недавно начали публиковаться статьи, материалы и стихи Н. Недоброво — поэта, филолога, стиховеда и критика, сыгравшего в становлении Анны Ахматовой, по её же свидетельству, столь значимую роль. Где-то он — её другое “я”, о чём свидетельствует строка “Что над юностью встал мятежной”, восходящая к стихотворению А. Фета “Alter Ego”:

Как лилея глядится в нагорный ручей, Ты стояла над первою песней моей, И была ли при этом победа, и чья, У ручья ль от цветка, у цветка ль у ручья?

Здесь тот же мотив неразлучимости отражённых друг в друге, любящих и двуединых в бессмертии слова:

У любви есть слова, те слова не умрут. Нас с тобой ожидает особенный суд; Он сумеет нас сразу в толпе различить, И мы вместе придём, нас нельзя разлучить! (см. примечание 11).

Не этот ли мотив — в царскосельском лирическом отступлении, обращённом к Недоброво? Не мотив ли это Ахматовой и в “Эпилоге” Поэмы:

Разлучение наше мнимо: Я с тобою неразлучима, Тень моя на стенах твоих, Отраженье моё в каналах, Звук шагов в Эрмитажных залах, Где со мною мой друг бродил…

Н. В. Недоброво умер 5 декабря 1919 года в Ялте, где и похоронен на Аутском кладбище. Ю. Л. Сазонова-Слонимская оставила “Опыт портрета”, где рассказала о жизни и смерти Недоброво. Поражает её запись: “Он умер так, как умирают от несчастий любви” (см. примечание 12). И вот у кого в конце земного пути в скрещенных руках — белая роза: “Всё тем же перламутром блистало лицо его за несколько дней до смерти, и так же безупречны были линии узких рук, когда они уже держали кипарисовый крест с обвивавшей его белой розой” (см. примечание 13).

Но тема любви и судьбы Н. В. Недоброво в “Поэме без героя” идёт не по линии героя-поэта, хотя ключевое определение “И кто будет навек забыт” о судьбе “драгунского Пьеро”, юного поэта-самоубийцы, выбравшего смерть “от любви, измены и страсти”, перекликается с мотивом “забытой могилы” любимого друга Ахматовой, которому она доверяла всецело и который, говоря его же словом, словно “напечатлелся” (см. примечание 14) на судьбе поэта Ахматовой. Это его контур, его силуэт — теневой портрет поэта-автора. Вот почему Ахматова признаётся, что “не пустила” его как героя в поэму, на гибель, с которой по сути начинается первое полотно триптиха “Девятьсот тринадцатый год”. Тема поэта-автора звучит именно в лирическом отступлении, “последнем воспоминании о Царском Селе”. Напомню только, что место действия — “Петербург 1913 года”:

А теперь бы домой скорее Камероновой Галереей В ледяной таинственный сад, Где безмолвствуют водопады, Где все девять* мне будут рады, Как бывал ты когда-то рад. <…> Там за островом, там за садом Разве мы не встретимся взглядом Наших прежних ясных очей, Разве ты мне не скажешь снова Победившее смерть слово И разгадку жизни моей? (курсив автора. — Г. А.)

Аура Царского Села — “другая античность и другая вода”, — по рассказу Ахматовой в “Записных книжках”. “Там кипели, бушевали или о чём-то повествовали сотни парковых водопадов, звук которых сопровождал всю жизнь Пушкина (“сии живые воды”, 1836), а статуи и храмы дружбы свидетельствовали об иной, “гиперборейской античности” (см. примечание 15). В “последнем воспоминании о Царском Селе” водопады “безмолвствуют” в “ледяном таинственном саду” — в ожидании слова, таянья, пробуждения, солнца… Это слова-символы Поэмы, и одно из них — солнце — имя Александра Пушкина, божественная суть бога света Аполлона, предводителя девяти Муз… “Где все девять мне будут рады” в шкатулке Поэмы и памяти Автора, на наш взгляд, означает и многообразие видов цитатной ауры. Это сфера не только литературы, но и живописи, балета, театра, истории, музыки… Но всё это преломлено в кристалле слова, слова-символа Ахматовой.

То, что сказанное, произнесённое слово неуничтожимо, нестираемо, как неуничтожима стихия звука, — один из поэтических принципов поэта Ахматовой.

Но в этой бездне шёпотов и звонов Встает один, все победивший звук

Наследуя “отечество” — “Царское Село”, дом (“домой”), сад русской словесности — этот “парк воспоминаний”, по слову Ин. Анненского, ее Учителя (см. примечание 16), она помнит и своё…

Здесь столько лир повешено на ветки, Но и моей как будто место есть.

Вот её наследство: “Царскосельский воздух / Был создан, чтобы песни повторять…”. У стихотворения трагическая дата — 1921 год: смерть Александра Блока, гибель Николая Гумилёва…

Возможность повторить, ощущение звука в воздухе, тончайший слух на интонацию, “музыкальную фразу” — разве это не осознание “воздуха” как “свидетеля”?.. “Этот воздух пусть будет свидетелем…”, — писал Мандельштам в “Стихах о неизвестном солдате”.

И потому вернёмся в 1913 год, в Летопись, в следующий же день: 5 апреля в Риге умер В. Г. Князев, 29 марта выстреливший себе в грудь… Его книжка стихов выйдет посмертно, а линия его судьбы, обрываясь, казалось бы, навеки в забвение, уцелеет в “Поэме без героя” Анны Ахматовой.

В пересечении дат судеб Ахматова видит знамение, это провидческое начало поэта. Оно в особом свойстве её памяти. Это её память становится свидетельницей, но в свидетельстве своём она и впрямь не одинока, у неё много воплощенных свидетелей: это слова — стихи поэтов, поэтический воздух.

В “Поэме”, начатой “на твоём черновике”, “чужое слово проступает…”. Она хранит в своей памяти и возвращает нам эти слова. Они обретают иную роль, иную жизнь, повторенные, отраженные в пространстве и времени поэмы. Искусство высокого обобщения, масшабность и высота ахматовского замысла сродни замыслу её судьбы — и Поэмы.

"”Поэма без Героя” — это исполненная мечта символистов, это то, что они проповедовали в теории, но когда начинали творить, то никогда не могли осуществить. (Магия.)”, — записала Ахматова со слов В. М. Жирмунского (см. примечание 17) в одной из своих записных книжек. Она берегла эти слова, а одну из книг Стихотворений (издание 1961 года) даже надписала так: “Дорогому Виктору Максимовичу Жирмунскому от преодолевшей символизм Ахматовой. 15 апр. 1961 г. Ленинград” (см. примечание 18). Такая дарственная надпись есть и верность памяти, и знак благодарности давнему другу и автору не менее давней значительной статьи “Преодолевшие символизм” 1916 года.

Но есть и другая знаменательная статья — “Утро акмеизма” О. Мандельштама, где примечательны строки: “Символизм томился, скучал законом тождества, акмеизм делает его своим лозунгом и предлагает его вместо сомнительного a realibus ad realiora” (см. примечание 19). Может быть, ахматовский символ и есть акмеистичность наполнения? И третья ипостась героя / поэта / автора, триединая в своём высшем Замысле, двоясь, гранясь, являясь “чёрно-белым веером” Путаницы-Психеи, оксюморонным сочетанием (как белая ночь) “и того, и другого”, дана как синтез, сплав реального с духом этого реального, и это решается по законам сходства, пересечения, совпадения дат, линий судеб, имён и ролей, отражений и созвучий, отчего двоится и троится дно (бездна) её “Поэмы без героя”. Иначе говоря, третье дно оказывается бездной, а Поэма разомкнутой, бездонной…

Так, самый главный эпиграф её Поэмы “Deus conservat omnia” (Бог хранит все) — одновременно и девиз в гербе реального Фонтанного Дома, где началась сама Поэма. Двоится эпиграф, являясь ключом к месту действия — поэтическому пространству Поэмы, Дому, где автор по сути и роли — хозяйка дома “с фонарём и связкой ключей”… А ведь есть, возможно, и третий слой, откуда взяты эти слова девиза-эпиграфа; может быть, лишь книга пока неизвестна.

Для прочтения первого полотна триптиха “Петербургской повести” дан и другой ключ-эпиграф — слова из либретто оперы Моцарта “Don Giovanni” (на языке оригинала — итальянском). Место, откуда эти слова: “Смеяться перестанешь / Раньше, чем наступит заря”, — сцена на кладбище, где шутит и кощунствует Дон Жуан. Внезапно среди молчания могил и статуй ему отвечает загробный голос, звучащий неожиданно и зловеще, и Дон-Жуану ещё неведомо, кто он, Тот, кто грозит ему возмездием…

В “Петербургской повести” не сразу проступают черты тождества, сходства, двойственности. Так, “Иванушка древней сказки”, юный герой-поэт, казалось бы, полярен сврему тёзке Дону Джиованни, он же драгунский Пьеро или Петрушка, — не названному по имени, незримо присутствующему императору Петру или “Медному всаднику”. Но ведь повесть петербургская, имя стало местом действия, genius loci, Духом места, оно есть и оно полярно другому герою, ибо они противостоят друг другу… А имя Байрона: “И факел Георг держал” — Ахматова сама раскрывает в примечаниях к Поэме, и это так же значимо: тезка поэта король Георг III из его знаменитого “Дон Жуана” называется в одном из возможных эпиграфов “Поэмы без героя”: “In my hot youth, when George the III was King”. Опять-таки, герои — король и поэт — полярны, а имя едино…

Роковая Коломбина, “портрет эпохи” (по словам Ахматовой (см. примечание 20).), “подруга поэтов” (сродни Лауре из “Каменного Гостя” Пушкина), в устах влюблённого корнета — “Голубка, солнце, сестра! (курсив автора. — Г. А.)”. В первом слое oдин из ее прототипов — Ольга Глебова-Судейкина, подруга Ахматовой, актриса, но во втором слое, по линии героини, автор делает признание: “Я один из твоих двойников”, и потому “Не тебя, а себя казню”. “Портрет в тени” двоится: то Коломбина, то Донна Анна из “Шагов Командора” А. Блока, а возможно, в третьей его ипостаси, — портрет, с которым Хозяйка Дома (она же в другом времени и кануне — автор, та, что “одна из всех … жива”) остаётся “с глазу на глаз”, один на один, как, возможно, сама с собой; может быть, это портрет автора в молодости — поэта Анны Ахматовой… И тень, в которой пока находится этот портрет, — тень из будущего, которое, согласно её воспоминаниям о Модильяни, “бросает свою тень задолго перед тем, как войти” (см. примечание 21). Кого же встречает Хозяйка Дома, когда она видится Донной Анной из “Шагов Командора”? Точнее, кто в его роли? Ответ: “ДЕВЯТЬСОТ ТРИНАДЦАТЫЙ ГОД” — как воплощение того, что несёт герою гибель, его рок, его время (ещё раз напомню: разве не двоится здесь название лермонтовского “Героя нашего времени”? И возникает, переиначенное, преображённое — и неузнанное!). Это его, времени, поступь: “А по набережной легендарной / Приближался не календарный — / Настоящий Двадцатый Век”. Это оно уводит всех участников, поэтов-героев новогоднего маскарада, из Поэмы, оставляя в живых одну Хозяйку Дома… Не потому ли двенадцать строк ахматовской строфы, подобно полночному бою часов, отмеряют поэтическое время Поэмы, её ритм? И сбываются последние строки из “Шагов Командора”, и впрямь становясь пророчеством, но для поэта Анны — другой Анны, Автора Поэмы, как в другой жизни:

Только в грозном утреннем тумане Бьют часы в последний раз: Донна Анна в смертный час твой встанет. Анна встанет в смертный час (курсив автора. — Г. А.) (см. примечание 22)

Значимо ли было для Анны Ахматовой, что эти строки были написаны 16 февраля 1912 года, в день Анны Сретенской - именин автора Анны Ахматовой?.. Возможно.

Но есть ответ в стихах моих тревожных: Их тайный жар тебе поможет жить.

Дата этого стихотворения Блока “О нет, не расколдуешь сердца ты…” — 15 декабря 1913 года: дата посещения Ахматовой Блока и написания мадригала, ей посвящённого (см. примечание 23).

Трагедия героя, единственного, пришедшего без маски на “новогоднюю чертовню” юного поэта, который “прожил лишь двадцать лет”, для неё, автора, в её “оценке поздней”, обретает иной смысл, а его образ героя — третью ипостась: это поэт, чья жизнь — черновик, сожженная повесть, ибо у творения судьба творца. Не потому ли смерть героя воплощается Ахматовой в начале и в конце Поэмы в античном обряде погребения — обряде сожжения, предания огню и ветру… Сгорает, испепеляется плоть: тело, страница, город, где он жил и любил, но дух и впрямь дышит где хочет, как сказано в Евангелии от Иоанна, и эти слова были возможным эпиграфом ко всей “Поэме без героя”.

Это всё наплывает не сразу. Как одну музыкальную фразу, Слышу шёпот: “Прощай! Пора! Я оставлю тебя живою, Но ты будешь м о е й вдовою, Ты — Голубка, солнце, сестра!” На площадке две слитые тени… После — лестницы плоской ступени, Вопль: “Не надо!” и в отдаленьи Чистый голос: “Я к смерти готов” (курсив автора. — Г. А.)

Слова прощанья повторяются в “Четвёртой и последней” главе, уже не в лирическом отступлении, в памяти Автора, а устами “самой Тишины””. Они звучат словно в ответ на вопрос в “сюжетной раме” “Шагов Командора” Блока, в колодце его бездонной ночи:

Настежь дверь. Из непомерной стужи, Словно хриплый бой ночных часов — Бой часов “Ты звал меня на ужин. Я пришёл. А ты готов?..” На вопрос жестокий нет ответа, Нет ответа — тишина

Герой “Петербургской повести”, “Кто лишь смерти просит у Бога / И кто будет навек забыт”, словно отвечает на жестокий вопрос — о смерти: “Я к смерти готов”. Но это и слова Мандельштама, запавшие в память Ахматовой! И это её же строка: “к смерти всё готово” из позднего стихотворения “Кого когда-то называли люди…” (из последней строфы, звучащей и как независимое четверостишие: “Ржавеет золото…”). Но тот, кто пригласил на ужин Командора, зовёт другую — не смерть, а Деву Света, Донну Анну, и в ответ на его призыв —

Анна! Анна! — Тишина.

Не потому ли у Автора Поэмы Анны (это единственное реальное имя в поэме!) заговорит тишина и расскажет о гибели героя, поэта без имени, чья любовь и впрямь, как “снежинка на руке / Доверчиво и без упрёка тает…”. Поэт-Черновик (если жизнь — черновик), не призрачный, возможный поэт, пока безымянный…

“Не погибла я, но раздвоилась”, — скажет Ахматова, а “оставаясь с глазу на глаз” с “чёрной рамой”, назовёт этот свой час “наигорчайшей драмой”, но не трагедией, ибо это в “Шагах Командора” “Донна Анна спит, скрестив на сердце руки, / Донна Анна видит сны…”. “Виденье скрещенных рук” её Поэмы — не того ли, возможного для неё, поворота? И поэтому трагедию этой смерти от любви она видит как свою личную, как своё горе, свою смерть, которую и одолело её слово, а оно воплотилось “небывалым способом” — “тайным хором” безвестных, безымянных, безмолвных. Это на их (и его, героя) призыв-зов она отвечает многоусто, многократно. Так отвечает Эхо, ветер, тишина. Но голос един, это голос автора, на чьей памяти об отсутствующем и держится Поэма.

(Сколько гибелей шло к поэту, Глупый мальчик: он выбрал эту, — Первых он не стерпел обид, Он не знал, на каком пороге Он стоит и какой дороги Перед ним откроется вид…) (курсив автора. — Г. А.).

Но в этой гибели Ахматова увидела знамение времени.

Кто же те двое героев-поэтов, один из которых “наряжен верстою”, а другой “как демон одет”? Опять-таки, замысел-образ героя облачён в костюм-символ, и оба поэта также безымянны, только они в масках, и это принципиально. Недаром главный, как определяет такого поэта Ахматова, — “верста”, ибо он тот, кто ставит вехи, ведёт человечество по истинному пути. Он ведает его и сам ведом, это он — “Образ поэта, опрокинутый в вечность” (как сказала Ахматова в беседе с Г. Ратгаузом (см. примечание 24)), это всё он — в прообразе пророка и псалмопевца Давида, пляшущего перед Ковчегом Завета, это он же — в полосатой одежде шута, говорящего истину царям и королям всех земель и времён:

Полосатой наряжен верстой, — Размалеван пестро и грубо — Ты… ровесник Мамврийского дуба, Вековой собеседник луны. Не обманут притворные стоны,   Ты железные пишешь законы, Хаммураби, ликурги, солоны У тебя поучиться должны.

А тот, кто “как Демон одет”, не творец ли поэмы романтической, “столетней чаровницы”, что “очнулась” в Поэме Ахматовой и по отношению к которой её “Поэма без героя” глубоко полемична? Ведь стержень романтической поэмы — личность, чья яркая судьба стоит над земным путем человечества, — романтический герой, устремленный — куда?.. Он другой, по определению Ахматовой, не второй и не второстепенный, но другой по выбору пути, — демонического в своём проявлении и для человека гибельного, ложного, ошибочного — так, казалось бы? Нет, не всё так просто и однозначно в поэтических символах Ахматовой, ибо пространство Поэмы и впрямь бездонно.

Примечания

2. Из “Путешествия в Армению”, глава “Алагез”: “ — Ты в каком времени хочешь жить? — Я хочу жить в повелительном причастии будущего, в залоге страдательном, в “долженствующем быть””. Мандельштам О. Четвёртая проза. М., 1991. С. 176. Вернуться

3. Ахматова Анна. Поэма без героя / Сост. Р. Д. Тименчик, В. Я. Мордерер. М., 1989. Вернуться

4. Цит. по: Ахматова Анна. Соч.: В 2 т. / Сост. подгот. текста, комм. М. М. Кралина. М., 1990. Т. I. С. 333. Эти шесть строк М. М. Кралин печатает между строк “Как бывал ты когда-то рад” и “Там за островом, там за садом”. Вернуться

5. О статье Н. В. Недоброво в “Русской мысли” см.: Ахматова Анна. Соч.: В 2 т. Т. . С. 434. Вернуться

6. См. об этом: Кралин М. “Победившее смерть слово…”. СПб., 2000. С. 5—75 Вернуться

7. Записные книжки Анны Ахматовой (1958—1966) / Сост. и подгот. текста К. Н. Суворовой. М.; Torino, 1996. С. 190. Вернуться

8. Там же. Вернуться

9. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой / Сост. В. А. Черных. Ч. 1. М., 1996 С. 60—61. Вернуться

10. Письма Н. В. Недоброво Блоку / Предисл. и комм. М. М. Кралина // Лит. наследство. Т. 92: Александр Блок: Новые материалы и исследования. Кн. 2. М., 1981. С. 293. Вернуться

11. Фет А. А. Стихотворения. М., 1956. С. 18. Курсив в цитате наш. Вернуться

12. Цит. по: Орлова Е. Николай Недоброво: судьба и поэзия // Вопросы литературы. 1998. № 1. С. 134—155. Вернуться

13. Струве Г. П. Анна Ахматова и Николай Недоброво // Ахматова Анна. Соч.: В 3 т. / Общ. ред. Г. П. Струве, Н. А. Струве, Б. А. Филиппова. Т. III. Paris: YMCA-PRESS, 1983. С. 382. Вернуться

14. <Недоброво Н. В. Анна Ахматова // Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой. М., 1989. Ср.: “Аполлоново томление по напечатлению на недрах личности сливается с женственным томлением по вечно мужественному, и в лучах великой любви является человек в поэзии Ахматовой. Мукой живой души платит она за его возвеличение” (с. 251). Вернуться

15. Записные книжки Анны Ахматовой. С. 284. Вернуться

16. См. речь Ин. Анненского “Пушкин и Царское Село”, которую гимназистка Анна Горенко слышала и помнила. Примечательны такие слова Анненского: “…Именно в Царском Селе, в этом парке “воспоминаний” по преимуществу, в душе Пушкина должна была впервые развиться наклонность к поэтической форме воспоминаний (курсив Анненского. — Г. А.)…” (<Анненский И. Ф. Книги отражений. М., 1979. С. 309). Вернуться

17. Записные книжки Анны Ахматовой. С. 451. Есть и другие варианты записей этого суждения Жирмунского, см. с. 108, 109, 148, 173, 210, 376, 451, что говорит о важности для неё такого взгляда на Поэму. Вернуться

18. Цит. по: Жирмунский В. М. Творчество Анны Ахматовой. Л., 1973. С. 13. Вернуться

19. Мандельштам О. Избранное. М., 1991. С. 22. Вернуться

20. В “Записных книжках” Ахматова даёт такое примечание: “Героиня Поэмы (Коломбина) вовсе не портрет О. А. Судейкиной. Это скорее портрет эпохи, это 10-е годы, петербургские и артистические, а так как О(льга) А(фанасьевна) была до конца женщиной своего времени, она всего ближе к Коломбине”; “Такова же Ольга на портретах С. Судейкина (см. Коломбина и Путаница). Говоря языком Поэмы, это тень, получившая отдельное бытие, и за кот(орую) уже никто< (даже автор) не несёт ответственности. Внешне она предельно похожа на Ольгу” (с. 141). Вернуться

21. Ахматова Анна. Соч.: В 2 т. Т. II. М., 186. С. 192. Вернуться

22. Блок А. Стихотворения. Поэмы. Театр. М., 1955. С. 369—370. Вернуться

23. “Нельзя не отметить, — пишет В. А. Черных, — что в один день с мадригалом ““Красота страшна” Вам скажут…” Блок написал ещё одно стихотворение: “О нет! Не расколдуешь сердца ты…” (III, 147—148). Между обоими стихотворениями имеются текстуальные соответствия. Причём ключевые слова, общие для обоих стихотворений, в стихотворении “О нет! Не расколдуешь сердца ты…” подчёркнуты Блоком” (Переписка А. А. Блока с А. А. Ахматовой / Предисл. и публ. В. А. Черных // Лит. наследство. Т. 92. Кн. 4. М., 1987. С. 574. Вернуться

24. Ратгауз Г. Как феникс из пепла: Беседа с Анной Андреевной Ахматовой // Знамя. 2001. № 2. С. 152. Вернуться