М. А. Дмитровская
Три модели пространства в повести А. Платонова «Джан»

* Мария Алексеевна Дмитровская —д.ф.н., проф. каф. общего и русского языкознания Калининградского государственного университета.

В настоящей статье будут рассмотрены три пространственные модели, присутствующие в повести А. Платонова «Джан» (1933—1934): географическая, мифопоэтическая и ньютоновская. При этом будет показано, что они не являются резко отграниченными друг от друга, но обнаруживают тесные взаимосвязи и переходят одна в другую. В разных моделях пространства различен удельный вес формирующей их лексики — топонимов и имен нарицательных.

1. От географического пространства к мифопоэтическому: топонимы в повести «Джан».

В повести «Джан» топонимы играют чрезвычайно важную роль. С одной стороны, они точно описывают географическое пространство, в котором разворачивается сюжет произведения. С другой стороны, мы встречаемся здесь со случаем мифологизации географического пространства. Это связано с несколькими факторами. Во-первых, писатель использует в произведении легенду об Ормузде и Аримане, превращающую реальное пространство в мифологическое. Во-вторых, при моделировании пространства Платонов привлекает средства, характеризующие именно мифопоэтическое пространство с его неоднородностью, выделением центра, подчеркиванием границ, пространственным противопоставлением локусов и т. д. В третьих, в ряде случаев автор развивает новые мифы социалистической эпохи и, в-четвертых, создает свою собственную мифологию — свой особый взгляд на те или иные географические локусы, обозначенные топонимами.

1.1. Москва.

События повести начинаются с изображения событий в Москве, откуда Назар Чагатаев возвращается к себе на родину. Топоним Москва употребляется в тексте 23 раза, а производное от него прилагательное московский — 4 раза. Эти цифры достаточно велики, если учесть, что основное действие происходит не в Москве.

Москва занимает большое место в произведениях Платонова конца 1920-х—первой половины 1930-х годов (см., напр.: «Чевенгур», «Усомнившийся Макар», «Город Градов», «Че-Че-О»). Она предстает как одна из точек в перемещениях героев: в рассказе «Усомнившийся Макар» герой едет из деревни в Москву, где, по его мнению, находится «самый центр государства». В остальных произведениях герои едут из Москвы [1]. В 1934—1936 годах Платонов работает над романом «Счастливая Москва», так и оставшемся незаконченным. Здесь Москва — одновременно название города и имя главной героини. Е. Яблоков отмечает: «Образы “человека-города”, обозначенные у Платонова “антропонимами”, прямо соотносятся с мотивом “личности-множества”, “человека-государства”» [2]. А. Лысов, анализируя роман «Счастливая Москва», говорит, что город в нем подан в мессианском ореоле, как место, «где будет вершиться идея справедливости, бессмертия и обещанного воскресения» [3]. Исследователь замечает также, что это совпадало с представлением о Москве, распространенном в 1920—1930-е годы, как о новом духовном граде, который обобщит человечество и воскресит истинные ценности [4]. По исследованию Н. Корниенко, в 1933 году, в числе других инициатив в литературной жизни Москвы, была предпринята масштабная акция «Пролетарская Москва ждет своего художника» [5]. Однако в романе «Счастливая Москва» молодые строители страны не находят ответа на вопрос о человеческой душе. Новый ракурс в освещении этой проблемы представляет собой повесть «Джан», в которой Платонов, не отказываясь от идеи государства, развивает тему дома-очага [6].

Рассмотрим подробнее, как представлена Москва в повести «Джан». С одной стороны, это город-стройка — и одновременно город, где живут своей обычной жизнью люди: «Он обнял ее, и они уснули в светлое время дня, и шум строящейся Москвы, бурение недр (здесь и далее курсив наш. — М. Д.), ссоры населения на уличном транспорте — все умолкло в их ушах...» (с. 574) [7].

С другой стороны, Москва — это город, где нашел свою вторую родину Чагатаев, где он вырос и получил образовани: «Чагатаев и его новая подруга Вера пошли по Москве, освещенной зарею. Чужеземец Чагатаев любил этот город, как родину, и был благодарен, что он здесь долго жил, узнал науку и съел много хлеба без попрека (с. 572).

Е. Сергеева отмечает фольклорность мотива, в основе которого лежит удаление Чагатаева ребенком из своего народа [8]. Закончив институт, Чагатаев получает назначение обратно на родину, в Азию. Таким образом, уже в самом начале повести заданы два центральных локуса — московский и азиатский, где происходит действие. Сюжетная последовательность эпизодов такова: действие начинается в Москве, потом переносится в Азию (рассказ о детстве героя), затем снова продолжается в Москве, где герой готовится к отъезду, то есть к возвращению на родину. Далее большая часть текста посвящена описанию действий Чагатаева по спасению народа джан. Таким образом, Чагатаев — это вернувшийся наследник власти, его образ может быть поставлен в ряд фольклорных образов вождей, спасителей народа. Во «втором» финале повесть заканчивается возвращением героя в Москву с девочкой Айдым.

Добавим к тому, что Москва является в сновидениях и воспоминаниях Чагатаева во время его странствия по пустыне как город, с которым связаны счастливые воспоминания, как символ новой жизни. Платонов отмечает удаленность Чагатаева от Москвы, его внутренние колебания и наступление решимости продолжать действовать, когда он приравнивает свою старую родину к Москве: «...Далеко Москва, он здесь почти один, кругом камыш, водяные разливы, слабые жилища из мертвых трав. Ему скучно стало по Москве, по многим товарищам, по Вере и Ксене, и он захотел поехать вечером в трамвае куда-нибудь в гости к друзьям. Но Чагатаев быстро понял себя. “Нет, здесь тоже Москва!”— вслух сказал он и улыбнулся, глядя в глаза Айдым (c. 594).

Противопоставление пустыни другим прекрасным городам, в том числе Москве, содержится и в описании почты в Чимгае: «На всякий случай он зашел еще на почту — спросить, нет ли ему писем из Москвы, может быть, есть. Внутри почтового помещения висели плакаты с изображением дальних авиационных сообщений, на наклонных столах под стеклом лежали образцы правильных почтовых адресов — в Москву, в Ленинград, в Тифлис, как будто все местные люди пишут письма только в эти пункты и тоскуют только по этим прекрасным городам. Чагатаев обратился в окно “До востребования”, и ему дали простое письмо из Москвы...» (с. 600).

Очень важно, что во «втором» финале повести, когда Чагатаев с Айдым уезжают в Москву, говорится об их последующем возвращении.

Таким образом, Москва и Сары-Камыш предстают как две родины Чагатаева. По мысли М. Геллера, возвращение Чагатаева в Москву можно объяснить как смертью матери, так и тем, что в Москве находится Ксеня, к которой он стремится [9]. Н. Корниенко подчеркивает, что значение Москвы в повести — это значение и государства, и домашнего очага [10]. Но следует заметить, что государство нужно здесь понимать как символ новой жизни. Платонов, с одной стороны, разделяет взгляды писателей, создавших в 30-е годы новый миф о Москве, а с другой, наполняет его собственным содержанием.

1.2. Среднеазиатские топонимы.

Среди среднеазиатских топонимов можно выделить целый ряд групп (слова приводятся с частотами):

а) обозначения континентов, мест и стран: Азия — 2, азиатский —1; Афганистан —10, Афгания —1, афганский — 1; Иран — 7: Китай — 2, китайский — 1; Туран —2; Туркмения — 1, туркменский — 5; Узбекистан — 1, узбекский — 2;

б) обозначение пустыни и ее отдельных локусов: Каракумы — 1; Сары-Камыш — 44, сарыкамышский — 5; ферганский — 1;

в) обозначения рек и водоемов (гидронимы): Амударья — 15, амударьинский —1; Арал — 1, аральский — 1; Атрек — 2; Дарьялык — 1; каспийский — 1; Кунядарья — 3;

г) названия городов и селений (ойконимы): Астрабад — 1; Ашхабад — 2; Гассан-кули — 1; Дарваз — 3; Куня-ургенч — 2; Нукус — 1; Ташауз — 3; Ташкент — 11, ташкентский — 2; Ургенч — 1; Хива — 31, хивинский — 22; Ходжейли — 1; Хорасан — 3; Хорезм — 1; Чарджуй — 10; Чимгай — 4;

д) названия гор и горных хребтов (оронимы): Копет-Даг — 1; Усть-Урт — 44.

1.2.1. Пространственное противопоставление Иран — Туран.

В повести «Джан» внутри большого азиатского локуса есть ряд пространственных противопоставлений. Во-первых, противопоставлены Иран и Туран, причем их оппозиция усилена легендой об Ормузде и Аримане.

«Чагатаев слышал в детстве это устное предание и теперь понимал его полное значение. В далеком отсюда Хорасане, за горами Копет-Дага, среди садов и пашен, жил чистый бог счастья, плодов и женщин — Ормузд, защитник земледелия и размножения людей, любитель тишины в Иране. А на север от Ирана, за спуском гор, лежали пустые пески; они уходили в направлении, где была середина ночи, где томилась лишь редкая трава, и та срывалась ветром и угонялась прочь, в те черные места Турана, среди которых беспрерывно болит душа человека. Оттуда, не перенося отчаяния и голодной смерти, бежали темные люди в Иран. Они врывались в гущи садов, в женские помещения, в древние города и спешили поесть, наглядеться, забыть самих себя, пока их не уничтожали, а уцелевших преследовали до глубины песков. Тогда они скрывались в конце пустыни, в провале Сары-Камыша, и там долго томились, пока нужда и воспоминание о прозрачных садах Ирана не поднимали их на ноги... И снова всадники черного Турана появлялись в Хорасане, за Атреком, в Астрабаде, среди достояния ненавистного, оседлого, тучного человека, истребляя и наслаждаясь... Может быть, одного из старых жителей Сары-Камыша звали Ариманом, что равнозначно черту, и этот бедняк пришел от печали в ярость. Он был не самый злой, но самый несчастный и всю свою жизнь стучался через горы в Иран, в рай Ормузда, желая есть и наслаждаться, пока не склонился плачущим лицом на бесплодную землю Сары-Камыша и не скончался» (с. 586—587).

Итак, Туран (Туранская низменность/равнина), с находящейся на ней Сары-Камышской впадиной, — это ад, «темное место» жизни Аримана, который не столько черт, сколько «бедняк». Турану противопоставлен солнечный и богатый Иран, «рай Ормузда», представленный городами Хорасаном и Астрабадом. Сама легенда представляет собой иллюстрацию бинарных оппозиций, свойственных мифопоэтическому мышлению. Здесь противопоставляются добро и зло, бедность и богатство, свет и тьма, жизнь и смерть. Для мифопоэтического мышления пространство качественно разнородно, причем важным оказывается представление о пространственной границе, разделяющей различные миры [11]. В анализируемом описании Туран и Иран разделены четкой пространственной границей — в одном случае названы горы Копет-Дага, в другом — река Атрек. Важно отметить, что горы и река — частые показатели границы в мифах и фольклорных текстах.

Е. Толстая-Сегал отметила распространенность темы «Туран» в творчестве Платонова и высказала предположение, что она возникла под прямым или опосредованным влиянием евразийской теории [12]. Евразийцы подчеркивали тюркское, «туранское» начало в русской культуре и психологии. Типичными чертами туранской психологии они считали коллективизм, элементарность, догматизм и объясняли сектантскую узость русских идеологов именно «туранским» догматизмом в следовании неорганично усвоенным чужим системам. Возможно, именно евразийская тема Турана, то есть тюркского начала как ключевого для русской психологии и культуры, стоит за постоянным интересом Платонова к Турану, туранскому нагорью, Закаспийскому краю. В повести «Ямская слобода» (1927) он осмысляет «срединную» воронежскую степь как дорогу на Каспий, а в «Чевенгуре» называет воронежские степи «отродьем закаспийской пустыни», то есть Туранского плоскогорья. Закаспийский край — место действия рассказа «Песчаная учительница» и пьесы «14 красных избушек».

По указанию Е. Толстой-Сегал, наиболее вероятным источником оппозиции «Иран—Туран» у Платонова является «Шах-Намэ» Фирдоуси, тысячелетие которого (934—1934) отмечалось поездками писательских бригад, переводами и выпуском научных трудов. В поэме «Шах-Намэ» Иран и Туран соотносятся с земледелием и кочевничеством, с зороастрийской (древнеперсидской) легендой о борьбе двух начал — доброго и злого, благого божества Ормузда и темных полчищ Аримана [13].

Иран (Персия) и Туран противопоставлены не только в повести «Джан», но и в другом произведении платоновского «среднеазиатского цикла» — рассказе «Такыр». И в повести «Джан», и в рассказе «Такыр» Иран и Туран противопоставляются по многим признакам, которые можно суммировать в оппозиции «жизнь—смерть».

1.2.2. Противопоставление Туран — Афганистан.

В повести «Джан» в противопоставлении Турана и Ирана второй член может замещаться на Афганистан (Афганию). Именно там думает спастись Нур-Мухаммед, который уже и раньше бывал в Афганистане: первоначально он планирует «...увести весь этот ничтожный, ослабевший народ в Афганистан и продать его в рабство старым ханам, а самому прожить счастливо остальную жизнь в собственной, обильной домашним добром курганче, где-нибудь в афганской долине на берегу потока, тогда не надо будет быть членом профсоюза и кооперации, не надо сдерживать в молчании скопляющееся яростью сердце» (с. 614). Потом, когда во время странствия народ умирает, он замышляет «уйти навсегда в Афганистан и унести с собой Айдым» (с. 615).

1.2.3. Противопоставление городов (Ташкента, Хивы) и пустынных локусов.

1.2.3.1. Ташкент.

Из Москвы Чагатаев направляется в Ташкент. Слово Ташкент достаточно частотно в тексте повести, оно встречается там 11 раз, а производное от него прилагательное ташкентский — 2 раза.

Противопоставление Москвы и Ташкента в другом варианте дано как противопоставление Москвы и Дальнего Востока, куда уехал строить мосты отец Ксени. Итак, Чагатаев уезжает вдаль, чтобы обрести смысл жизни, — это вариация распространенного у Платонова сюжета. В созданном в 1936 году рассказе «Фро» Федор уезжает на Дальний Восток, а потом, может быть, в Китай.

Различно представлены в повести «Джан» Москва и Ташкент. Ташкент предстает как сугубо административный центр, ему словно переданы государственные функции. Так, в Москве Чагатаев просто получает «назначение на работу» (с. 574), а в Ташкенте является в Центральный Комитет партии, где секретарь комитета дает ему задание по спасению народа джан (с. 581).

Через Ташкент осуществляется письменная связь Чагатаева с оставленными в Москве Верой и Ксеней. Сразу по приезде в Ташкент он получает письмо от Веры, потом, спустя много времени, он получает на почте в Чимгае «...простое письмо из Москвы, которое было сюда переслано из Ташкента заботливыми работниками ЦК партии Узбекистана» (с. 600), в котором Ксеня сообщает, что ее мать Вера и новорожденная девочка умерли. Чагатаев получает также из Ташкента телеграмму, позволяющую ему «…выехать на месяц в Москву» (с. 600).

Таким образом, Ташкент приобретает черты заботливого государственного центра, который в других условиях тоже мог бы претендовать на статус домашнего очага. Не случайно о помощи из Ташкента мечтает Чагатаев во время своих отчаянных попыток накормить народ мясом птиц: «Если бы хотя в одном человеке была способность пройти пятьдесят или сто километров до какого-нибудь телеграфного аппарата, он бы потребовал помощи из Ташкента» (с. 620). Когда народ джан уже доходит до своей бывшей родины и селится на Усть-Урте, он получает реальную помощь (продукты), посланную из Ташкента (с. 631).

Выполнив свою задачу, Чагатаев уезжает в Ташкент, где отчитывается о сделанном, а потом с Айдым возвращается в Москву.

Таким образом, Ташкент предстает как промежуточный локус между Москвой и пустыней, а также Сары-Камышской впадиной.

1.2.3.2. Противопоставление Сары-Камыш (Усть-Урт) — Хивинский оазис (Хива).

Слово Хива в повести «Джан» наиболее частотно из названий азиатских городов. Оно встречается 31 раз, а производное от него прилагательное хивинский — 22 раза. Если Ташкент — государственный центр Советской власти, то Хивинский оазис и расположенные там города (крупнейший из них — Хива) многообразными связями связаны с Сары-Камышской впадиной как местом обитания людей племени джан.

Эти связи объясняются тем, что Хивинский оазис — плодородное место с достаточно богатыми городами. Рассказанная на страницах повести история народа неразрывно связана с ним. В Хивинском оазисе расположены города Хива, Ташауз, Ходжейли, Куня-Ургенч, Нукус. В города Хивинского оазиса ходили наниматься на работу люди племени джан. При этом подчеркивается, что эти места являются «дальними», а движение народа осуществлялось ежегодно от «впадины Сары-Камыша» к оазису и обратно «на дно пустыни».

Для людей джан Хива была не только символом богатства, но и ханской власти. В детстве Чагатаева до одной трети народа джан были взяты в Хиву и казнены там или томились в подземелье. Отчаявшись, народ джан самостоятельно пошел в Хиву умирать, потому что устал ждать смерти. Писатель подчеркивает длительность и сложность перехода: «Дней через десять или пятнадцать Сары-камышский народ увидел хивинскую башню. Дорога до Хивы была тяжелая и медленная...» (с. 588).

Так как люди веселились перед смертью, в Хиве ханские стражники не тронули их, и люди пошли на базар, где могли брать, что им хочется. Наевшись, они должны были возвратиться назад. Это было для них самое трудное, ведь они готовились умереть…

Но на самом деле участь у народа джан была одинаковая: смерть ли от голода, бедности и нищеты — или же от ханской власти. Семантика Сары-Камышской впадины перекликается с семантикой тюрьмы и подземелья.

Несмотря на отдаленность и разницу в жизни, Хива считается «своим» локусом, поскольку жизнь племени тесно связана с ним. Недаром, когда Гюльчатай отправляет своего сына из племени, чтобы он спасся, она дает ему наказ не задерживаться в Хивинском оазисе, а «идти далеко к чужим»: «Увидишь базары и богатство, в Куня-Ургенче, в Ташаузе, Хиве — ты туда не иди, ступай мимо всех, иди далеко к чужим» (с. 575).

Интересно, что возвращение выросшего Чагатаева на родину происходит обратным путем через Хивинский оазис: «Из Чарджуя в Нукус собирались идти с кооперативными товарами четыре каюка. <...> Он условился идти до Хивинского оазиса, а там сойдет на берег» (с. 583).

Эти и другие значимые повторения позволяют говорить о том, что художественное время в произведении обнаруживает близость к мифопоэтическому, циклическому, в котором события, возобновляясь, движутся по кругу.

Так, Гюльчатай зачала Назара в Хиве от русского солдата, когда она пришла в Хиву наниматься батрачкой, но не нашла работу и жила на базаре. Через много лет выросший Назар (во втором финале повести) отправляется в Хиву искать свой разбежавшийся народ: «Назар надеялся, что на хивинском базаре он встретит людей своего племени и уведет их обратно домой» (с. 638). Своих людей он там не нашел, но встретил девушку Ханом, с которой провел ночь и которой наказал ждать его из дальнейших поисков. На обратном пути Ханом в Хиве не оказалось, но он ее встретил, вернувшись на Усть-Урт, когда она уже стала женой Моллы Черкезова. Ханом ждет ребенка, и можно предположить, что это ребенок Чагатаева.

Следует также заметить, что поход Чагатаева в Хиву является вторым и вынужденным, который заменяет несостоявшийся первый поход, когда Чагатаев стремится спасти народ от голода и вымирания: «Он решил сходить один в Хиву на пищевые базы и привезти оттуда продовольственную ссуду для народа на всю зиму» (с. 630); «Он встретил их на второй день своего пути, на выходе из Сары-Камыша в пустыне. По распоряжению из Ташкента два грузовых автомобиля вышли из Хивы еще четыре дня назад» (с. 631); [после разгрузки] «автомобили поехали в Хивинский оазис» (с. 631).

Таким образом, на протяжении всей повести за Хивой и Хивинским оазисом закрепляется значение богатства, противопоставленное бедности Сары-Камыша. 1.2.4. Три локуса жизни народа джан: Сары-Камыш — дельта Амударьи — Усть-Урт.

Сары-Камыш, дельта Амударьи и Усть-Урт — это три сменяющих друг друга локуса пребывания народа джан. Слова Сары-Камыш употреблены 44 раза, прилагательное сарыкамышский — 5 раз. Это наиболее частотный из всех топонимов в повести. Слово Амударья встречается 15 раз, амударьинский — 1 раз. Название гор Усть-Урт встречается 39 раз. Сравнительный анализ частот показывает, что особенно выделенными являются первый и третий локус.

В Сары-Камышской впадине народ джан жил до рождения Чагатаева и во время его детства. Когда выросший Чагатаев приезжает из Москвы, чтобы помочь своему народу, в Ташкенте ему сообщают, что народ сменил место своего обитания и точно оно неизвестно, однако указывают три упомянутые нами географические точки, в пределах которых народ может находиться (с. 581). Сары-Камыш выступает первым локусом, уже оставленным народом.

Выполняя задание, Чагатаев доплывает до Нукуса, а оттуда идет пешком по зарослям и болотам устья Амударьи и находит там свой народ.

Сары-Камыш и устье Амударьи могут объединяться в одно целое, ибо Платонов дважды называет второй локус родиной Чагатаева (здесь слово родина использовано расширительно, для обозначения достаточно большого пространства). С другой стороны, эти локусы противопоставлены: устье Амударьи названо «камышовой страной», кроме того, они даны в перечислении как названия разных мест.

Положение людей бедственное, они умирают, и пришедший уполномоченный райисполкома Нур-Мухаммед предлагает «…забыть его навсегда или увести куда-нибудь в пустыню, в степи и горы, чтобы он заблудился, и затем посчитать его несуществующим» (с. 598). Во время отсутствия Чагатаева он уводит людей, а при встрече объясняет Чагатаеву, что ведет их «в Сары-Камыш, на родину … где они раньше жили» (с. 603).

Чагатаев не верит доброму намерению Мухаммеда. Действительно, тот ведет народ дальней дорогой, надеясь, что люди умрут, вычеркивая из списка умерших. Чагатаев берет обязанности по спасению народа на себя. Он выводит людей к Сары-Камышу, но на месте своей прежней родины народ не останавливается. Под руководством Чагатаева они пересекают впадину и подходят к подножию Усть-Урта. Там они находят «широкую, просторную долину» (с. 625), или «долину Усть-Урта» (с. 629), которая была «хороша для жизни» (с. 625). При этом глубина Сары-Камыша находится «в одном-двух километрах» (с. 625), то есть совсем близко, хотя условия жизни в этих двух местах совершенно различны.

Может возникнуть вопрос: почему народ джан раньше не выбрал для жизни эту долину, а страдал на дне Сары-Камыша? Вероятно, Платонову выбором третьего локуса хотелось показать достижимость счастья в жизни — то есть решение той задачи, которую ставит перед собой Чагатаев. Недаром легендарный Ариман не является носителем зла, он назван бедняком, которого не пленяла счастливая судьба Ормузда. Вероятно, Ариман был привязан к своей земле и не хотел менять ее на другую. Просто он был неспособен изменить жизнь. То, что не удалось Ариману, вроде бы удалось Чагатаеву — однако народ покинул его. Е. Сергеева пишет: «Разбредаясь по свету, люди реализуют открывшуюся перед каждым возможность выбора собственной судьбы. <...> Народ, распадаясь на отдельные личности, оставляет Чагатаева — он выполнил свою миссию вождя, возвращающегося избавителя...» [14].

2. Мифопоэтическое моделирование пространства: семантика низа, границы и середины. Сары-Камыш и область синонимичных обозначений.

2.1. Микрополе 'впадина'.

Топоним Сары-Камыш сам по себе не содержит указаний на низкое положение этого места, это достигается в тексте за счет самостоятельного употребления слов со значением пространственного углубления, или же их употребления в конструкциях со словами Сары-Камыш, Сары-Камышский. Слово Сары-Камыш может при этом быть отделено пространством текста.

Итак, синонимичными обозначениями для слова Сары-Камыш могут служить слова впадина — 16; дно — 5; котловина — 1; яма — 1; провал — 1.

2.1.1. Впадина.

Из отмеченных существительных слово впадина употребляется Платоновым чаще всего, хотя в географической терминологии используется слово котловина, которое, однако, толкуется через слово впадина.

В повести из 20 употреблений слова впадина 16 относится к Сары-Камышу. При этом слово впадина без каких-либо уточнений употребляется всего 2 раза (с. 588, 625). Встречаются также две конструкции с прилагательными и несколько конструкций с зависимыми существительными:

    в глубокую впадину (с. 575);

    безлюдной впадины (с. 585);

    во впадину вечной тени (с. 607);

    впадину пустых земель (с. 624).

Однако гораздо чаще слово впадина употребляется с топонимами Сары-Камыш (6 раз) и Сары-Камышская (3 раза).

Слово впадина часто употребляется также со словами, обозначающими направление или движение вниз. Они как отдельная группа будут рассмотрены ниже.

2.1.2. Дно.

Слово дно в интересующем нас значении используется 5 раз из 6-ти. В прямом значении используется слово дно в выражении «по дну древнего моря» (с. 585).

В остальных употреблениях значение уже переносное, причем слово дно может присоединять топоним Сары-Камыш:

    на дне пустыни (с. 582);

    адова дна древнего мира (с. 634);

    на адовом дне Сары-Камыша (с. 587);

    на ветхом дне Сары-Камыша (с. 635).

2.1.3. Котловина.

Слово котловина используется 1 раз: «Чагатаев сел на краю песков, там, где они кончаются, где земля идет на снижение в котловину, к дальнему Усть-Урту. <...> …лишь в отдалении блестело небольшое озеро» (с. 584—585).

2.1.4. Яма.

Слово яма в интересующем нас значении используется 1 раз из 6 употреблений: «В отверстии входа видна была вечерняя тень, бегущая в яму Сары-Камыша, где в древности находился всемирный ад» (с. 586).

2.1.5. Провал.

Слово провал употребляется 1 раз и является синонимичным рассмотренным выше словам: «Тогда они скрывались в конце пустыни, в провале Сары-Камыша, и там долго томились, пока нужда и воспоминание о прозрачных садах Ирана не поднимали их на ноги...» (с. 586—587).

Анализируя систему пространственных обозначений в повести «Джан», мы сталкиваемся здесь со случаем, когда в роли синонимов выступают слова, не являющиеся таковыми в языке. В целом это явление характерно для художественной литературы [15].

2.2. Микрополе 'низ'.

В это микрополе входят слова, относящиеся к различным частям речи и содержащие сему 'низ' или 'вниз' (при словах со значением движения). Это следующие слова: вниз, низкий, низко, пасть, опускать, снижение, спускаться, сойти.

Словосочетания низкое место и низкая земля равны по значению словам впадина и его синонимам. В близком смысле может использоваться предикативное наречие низко: «...там пустыня опускает свою землю в глубокую впадину, будто готовя себе погребение, и плоские горы, изглоданные сухим ветром, загораживают то низкое место от небесного света...» (с. 575); «...на темную низкую землю, откуда вывела его мать, уже легла тень...» (с. 575).

Слова направленного движения вниз могут относиться как к земле (пасть, опускать, снижение), так и к человеку (спускаться, сойти). В качестве обстоятельства места может использоваться наречие вниз:

   ...земли, павшей вниз (с. 575);

   ... начал спускаться во впадину Сары-Камыша (с. 630) и т. д.

2.3. Сары-Камыш: мифопоэтическая семантика границы и середины.

2.3.1. Микрополе обозначений границы.

В повести «Джан» часто подчеркивается граница Сары-Камыша. Это свидетельствует о мифопоэтическом моделировании пространства, для которого, как уже отмечалось, понятие границы является одним из важнейших. Однако для описания Сары-Камыша важно, что точка зрения повествователя всегда находится вне впадины, а не внутри нее. Тем самым пространство впадины никогда не характеризуется как «свое». Граница впадины может отмечаться словами граница, край, конец, кончаться в словосочетаниях на краю песков / земли, на краю Сары-Камыша (2), граница / конец пустыни. Эти обозначения чаще всего употребляются при пересечении (осуществившемся или предполагаемом) границы песков. Похожи описания границы, когда маленький Назар должен покинуть родину и когда он, взрослый, возвращается: «Та детская страна находилась в черной тени, где кончается пустыня...» (с. 575); «Назар стоял на краю темной земли, павшей вниз...» (с. 575) и т. д.

Граница фиксируется в легенде об Ормузде и Аримане, когда рассказывается о бегстве преследуемых всадников Турана из Ирана (с. 586—587).

Когда народ джан под руководством Чагатаева доходит до своей родины, он тоже пересекает границу: «Вечером третьего дня народ перешел последние светлые пески — границу пустыни — и начал спускаться в тень впадины» (с. 625).

Выше отмечалось, что новым локусом обитания спасенного народа джан является долина Усть-Урта. Однако показательно, что в одном месте текста этот локус характеризуется как «край Сары-Камыша», то есть с указанием на границу, которая формирует новый локус: «Чагатаев вздохнул и улыбнулся: он ведь хотел из своего одного небольшого сердца, из тесного ума и воодушевления создать здесь впервые истинную жизнь, на краю Сары-Камыша, адова дна древнего мира. Но самим людям виднее, как им лучше быть. Достаточно, что он помог им остаться живыми, и пусть они счастья достигнут за горизонтом...» (с. 634).

2.3.2. Микрополе обозначений середины.

С представлением о пересечении границы тесно связаны мифопоэтические представления о середине, которые представлены следующими словами: середина (3 раза); глубь (1 раз).

Место Сары-Камыша характеризуется как срединное в пустыне, а место обитания людей — как срединное в Сары-Камыше: «Он пошел дальше с верблюдом, в середину родины» (с. 585).

Слово глубь может выступать как синоним к слову середина: «Он направлялся в глубь безлюдной впадины, по дну древнего моря, спеша и беспокоясь» (с. 585).

2.4. Сары-Камыш: мифопоэтическая семантика тьмы и ада.

2.4.1. Микрополе 'тьма'.

Обращает на себя внимание, что слово впадина и ее синонимы часто употребляются в контексте слов тень, тьма, темнота, темный, черный — здесь можно говорить как о синтагматических связях, так и о внутритекстовых ассоциативных связях.

Темнота Сары-Камыша объясняется тем, что на нее падает тень гор. Это объяснение дается в начале повести, когда описывается детская родина Чагатаева, и в конце повести, когда говорится о месте, куда Чагатаев вывел свой народ: «...свет стоял над безлюдным Усть-Уртом, покрывая тенью гор впадину Сары-Камыша...» (с. 628); «В черной тени Усть-Урта, где начинался Сары-Камыш, горел маленький огонь костра...» (с. 628).

Темнота впадины нередко связывается с местом погребения: здесь обнаруживаются соответствующие мифопоэтические семантические связи. Но в других случаях темноте впадины не дается физических пояснений, поэтому темнота выступает как внутренне присущее Сары-Камышской впадине свойство: «Вдалеке наступала ночь; на темную низкую землю, откуда вывела его мать, уже легла тень, и лишь курился белый дым из кибиток и землянок, где прежде жил ребенок» (с. 575); «...овцы рано или поздно выйдут на Сары-Камыш во впадину вечной тени» (с. 607) и т. д. Роберт Чандлер проницательно указывает, что на самом деле Сары-Камыш должен быть освещен по утрам и поэтому Платонов отходит от географической реальности, называя Сары-Камыш «впадиной вечной тени». Это расхождение, отмечает исследователь, связано с тем, что платоновская Центральная Азия совмещает в себе черты реального и воображаемого пространства [16].

В легенде об Ормузде и Аримане темнота впадины связывается с наступлением вечера и ночи: «В отверстии входа видна была вечерняя тень, бегущая в яму Сары-Камыша, где в древности находился всемирный ад» (с. 586); «А на север от Ирана, за спуском гор, лежали пустые пески; они уходили в направлении, где была середина ночи, где томилась лишь редкая трава, и та срывалась ветром и угонялась прочь, в те черные места Турана, среди которых беспрерывно болит душа человека» (с. 586).

В передаче легенды используются слово темный и черный: «черные места Турана», «темные люди» (с. 586), «всадники черного Турана» (с. 587).

2.4.2. Слова ад и адовый.

Слово ад употребляется в повести 4 раза, адовый — 2 раза, и все эти употребления относятся к Сары-Камышу, ср: «на адовом дне Сары-Камыша...» (с. 587).

Однако в других употреблениях, помимо указания на Сары-Камыш, говорится, что это ад всего мира. Тем самым еще раз подчеркивается мифопоэтическое значение середины, однако важно, что здесь происходит расширение от границ впадины до масштабов мира: «…на краю Сары-Камыша, адова дна древнего мира» (с. 634); «...пусть оно явится в Сары-Камыш, здесь был ад всего мира» (с. 586); «Здесь, персы говорили, был ад для всей земли» (с. 586).

Е. Толстая-Сегал указывает, что трактовка Платоновым Сары-Камыша как ада могла быть следствием знакомства писателя с текстом Ахмеда Ибн-Фадлана, арабского миссионера и географа X века, описывающим его путешествие к хазарам и упоминающим места действия «Джан» — Усть-Урт и Куня-Ургенч, населенные тюрками-кочевниками. Ибн-Фадлан пишет об Ургенче: «И мы увидели страну (такую), что подумали, что это не что иное, как врата аз-Замхарира, открывшиеся из нее на нас» (аз-Замхарир — самое холодное отделение ада. — примеч. Толстой-Сегал) [17].

2.5. Противопоставление «ад — рай».

Со строго ограниченным Сары-Камышским локусом находится в соответствии двор московского института, где учился Назар Чагатаев. Этот двор изображен в начале повести (с. 570) и, по словам Е. Толстой-Сегал, описывается как замкнутое пространство, увиденное в круговой перспективе. Эта идея проводится путем выражений осмотрелся кругом и весь этот летний мир. Во дворе имеются некоторые необязательные постройки, а также старая яблоня, камень и колесо. «Ощущается противоречие между реальной локализацией двора во времени и в пространстве — в Москве, как двора современного института — и его вневременной запущенностью» [18]. Исследовательница указывает на наличие в отрывке расподобленных фольклорных ассоциаций: «одинокая яблоня — обычный сказочный персонаж (с непременной персонификацией); самородный камень (в сказках он скрывает вход в “иное царство”)» [19]. Однако одинокую яблоню и камень можно возвести к мировой оси в мифопоэтических представлениях; ее представителями служат мировое древо, пуп земли, столб, камень и т. д. При такой интерпретации дерево и камень в начале повести «Джан» выступают средством структурирования пространства по горизонтали и маркируют центр.

Важно продолжение описания. Далее в повести указывается, что «за сараем рос старый сад» (с. 570), и описывается празднество в этом саду по поводу окончания института. Можно допустить, что здесь Платоновым актуализируется мифологема райского сада (сниженная указанием на старость и ветхость), которая в дальнейшем развитии повествования связывается также с «прозрачными садами Ирана» (с. 587), с царством Ормузда. Противопоставление «сад (рай) — ад», значимое для характеристики, с одной стороны, локусов Москвы и Ирана, а с другой стороны, Сары-Камыша, должно быть уничтожено деятельностью Чагатаева по спасению своего народа. Не случайно в Ташкенте секретарь райкома дает Чагатаеву инструкции, где используются слова ад и рай:

— Езжай туда теперь. Найди этот потерянный народ — Сары-Камышская впадина пуста.

— Я поеду,—согласился Чагатаев. — Что мне там делать? Социализм?

— Чего же больше? — произнес секретарь.— В аду твой народ уже был, пусть поживет в раю, а мы ему поможем всей нашей силой... (с. 582).<

Е. Толстая-Сегал указывает, что, несмотря не комплекс евразийских идей, присутствующих в повести «Джан», Платонов полемизирует с евразийской концепцией об азиатских корнях русской психологии: писатель «исследует самые общие психологические черты в крайних ситуациях, очищенных от всякой национальной специфики… <…> …в повести “Джан” Платонов дает диагноз “туранству” и “кочевничеству” как отказу от Бога, от разума, от желания жить — и весь этот духовный комплекс определяет как рабство» [20].

В то же время надо отметить, что Платонов верит в возможность преобразований и изменений. Не случайно он «наделяет Аримана достоинствами обездоленного, несчастного героя, что ставит его в один ряд с сиротами и странниками» других произведений писателя [21]. В. Васильев делает закономерный вывод о том, что, в соответствии со взглядами писателя и в противоположность с древнеперсидской легендой, именно Ариман должен восстановить рай на земле.

Проведенный анализ топонимов позволяет утверждать, что их употребление в повести «Джан» служит одновременно моделированию как реального географического пространства, так и мифопоэтического. В таком двойном моделировании пространства отражается сложность содержания произведения, наличие в нем разных пластов.

3. Микрополе 'пустыня': от географического и мифопоэтического пространства к ньютоновскому.

Помимо топонимов, в повести «Джан» много других конкретных и абстрактных пространственных обозначений, которые не являются именами собственными. В первую очередь здесь нужно назвать слова пустыня. С одной стороны, оно обозначает реальное географическое пространство, с другой —мифопоэтическое. Об этом говорят происходящие в пустыне события — странствие по ней героя с целью освобождения народа и победы добра над злом. Однако пустынный ландшафт вписывается и в третью пространственную модель — ньютоновскую, основными признаками которой являются бесконечность и пустота.

В контексте всего творчества писателя употребления слова пустыня в прямом значении взаимодействуют с употреблениями слова пустыня в переносном значении (например, пустыня неба) и производного слова пустынный, что в ряду других языковых средств способствует созданию поистине пустынного ландшафта платоновских произведений. Для общей характеристики пустынности пространств у Платонова Д. Замятин употребляет термин «архетип пустыни» [22]. По его мнению, географический образ пустыни является более частным проявлением «протогеографического импульса» писателя. И. Савкин отмечает, что на рубеже 20-30-х годов у Платонова моделью «утопического пространства является не идеальный город, но расширяющаяся, наступающая пустыня как элемент текстового ландшафта» [23]. Это верно как в отношении романа «Чевенгур», где властвует условно-географическое поле действия [24], так и в отношении повести «Джан», где географическое пространство пустыни является реальным. И. Савельзон, употребляя термин геометрическое пространство, подчеркивает, что оно у Платонова «монотонно в своей неоднородности» [25]. Эта монотонность также служит средством подчеркивания бесконечности пространства.

Микрополе 'пустыня' в повести «Джан» представлено многими обозначениями, из которых центральными являются пустыня — 61, пустынный — 5; пески — 25.

3.1. Пустыня.

В основной своей части действие в повести «Джан» происходит в пустыне, поэтому не удивительно, что слово пустыня очень частотно — оно употребляется 61 раз, причем именно в своем основном значении. Проанализируем функционирование слова пустыня в повести и особенности его семантического наполнения.

3.1.1. Пустыня: оппозиция «заполненность — незаполненность» (от конкретного к абстрактному, ньютоновскому пространству).

Рассмотрим словарные определения слова пустыня. Пустыня — «обширная засушливая область с небольшим количеством осадков, резкими колебаниями температуры воздуха и почвы и скудной растительностью» [26]; «необитаемое, обширное место, простор, степи» [27]; «большое необитаемое пространство со скудной растительностью или вовсе без него» [28]. Во всех трех определениях подчеркивается пространственная обширность степи и скудная растительность, в двух — необитаемость, в одном — безводность и особенности температуры.

Если сравнить с этими определениями целый ряд контекстов употребления слова пустыня в повести «Джан», то станет ясно, что для Платонова важна оппозиция «заполненность—незаполненность», которая в словарных толкованиях выражена только по отношению к ненаселенности пустыни. Подчеркивая заполненность пустыни, Платонов делает акцент на признаке жизни. То, что можно встретить в пустыне, что производится или выращивается ее жителями, получает название добра, добра пустыни / в пустыне: «Айдым осмотрелась кругом проницательными глазами. Она знала, что не может быть, чтобы на земле ничего теперь не было. Если идти по пескам целый день, то обязательно что-нибудь встретишь или найдешь: либо воду, либо овец, либо увидишь многих птиц, попадется чей-нибудь заблудший осел или пробегут вблизи разные животные. Старшие люди говорили ей, что в пустыне столько же добра, сколько на любой далекой земле, но в ней мало людей, и поэтому кажется, что и остального нет ничего. Айдым, однако, даже не знала, где есть земля более богатая и лучшая, чем пески или камышовые леса в разливах Амударьи» (с. 622); «Нур-Мухаммед чувствовал сейчас не только удовольствие, но он даже слегка пошевеливался в некотором танце, видя в людях их последний песчаный сон. Он ценил теперь себя дороже, выше,— ему больше достанется добра в пустыне и на всей земле, потому что живых становится меньше» (с. 614) и т. д.

Кажущаяся пустота пустыни нередко противопоставлена жизни там людей: «Человечество думает, что в пустыне ничего нет, одно неинтересное дикое место, где дремлет во тьме грустный пастух и у ног его лежит грязная впадина Сары-Камыша, в котором совершалось некогда человеческое бедствие,— но и оно прошло, и мученики исчезли. А на самом деле и здесь, на Амударье, и в Сары-Камыше тоже был целый трудный мир, занятый своей судьбой» (с. 595).

С другой стороны, у Платонова есть употребления, где подчеркивается пустота, незаполненность пустыни, ср.: пустая земля пустыни, а также: «Лицо этой девушки было милое и смущенное, точно ей было стыдно, что мало добра на свете: одна пустыня с облаками на краю, да этот базар с сушеными ящерицами, да ее бедное сердце, еще не привыкшее к нужде и терпению» (с. 639).

В этих употреблениях актуализируется противоположный член оппозиции «заполненность—незаполненность». Признак незаполненности пустыни связан с признаком пустоты (который будет рассмотрен ниже) и способствует изменению точки зрения на пустыню: конкретное пространство замещается абстрактным, пустота и бесконечность которого позволяют говорить о его характеристиках как ньютоновского.

3.1.2. Пустыня: четвертый локус обитания народа джан (географическое пространство).

Выше нами были названы три топонима: Сары-Камыш, дельта Амударьи и Усть-Урт как три сменяющихся локуса обитания народа джан. Пустыня представляет собой четвертый локус, где обитают люди и где они перемещаются. При характеристике пустыни как четвертого локуса она постоянно сравнивается и сопоставляется с тремя другими, что способствует моделированию географического пространства.

Следует заметить, что Сары-Камыш (детская родина Чагатаева) может быть противопоставлен, а может быть и не противопоставлен пустыне.

Противопоставление различных локусов может подчеркиваться при добавлении топонимов. В идеальном случае должны бы упоминаться все три топонима, однако на деле этого не происходит: упоминаются два или один. Пустыня может противопоставляться Сары-Камышу и Амударье: «...ослабевший народ очутился среди пустыни, без еды и без помощи — у него не хватит сил достигнуть Сары-Камыша и он уже не сможет вернуться назад, в разливы Амударьи» (с. 609).

С достижением народом джан третьего локуса — гор Усть-Урта, находящихся рядом с Сары-Камышом, пустыня может противопоставляться этим двум локусам или одному — Усть-Урту: «Весь народ джан теперь жил, не чувствуя ежедневно своей смерти, и трудился над добычей пищи в пустыне, в озере и на горах Усть-Урта, как обычно живет в мире большинство человечества» (с. 629).

Платонов подчеркивает южное или юго-восточное расположение пустыни относительно Усть-Урта: «Было всюду видно от чистой высокой луны; свет стоял над безлюдным Усть-Уртом, покрывая тенью гор впадину Сары-Камыша, и опять занимался далее над влекущей пустыней, уходящей к горам Ирана» (с. 628); «Айдым в первый же день нашла несколько слепых ущелий, заполненных травой перекати-поле. Траву нагнал сюда с пустыни юго-восточный ветер, и лишь тот куст перекати-поля, который не попадал в такое мертвое ущелье, поднимался по склону на высоту возвышенности и уходил через плоскогорье дальше, в степь» (с. 625).

Таким образом, географическое пространство пустыни является в повести «Джан» четко определенным.

3.1.3. Пустыня как место странствия (мифопоэтическое пространство).

Пустыня является местом странствия народа джан, местом его перехода из дельты Аму-Дарьи к возвышенности Усть-Урта, близ Сары-Камыша. В силу этого слово пустыня может встречаться в синтагматическом и текстовом окружении, где подчеркнуты различные действия народа и самого Чагатаева. Во-первых, это движение, перемещение, что подчеркнуто глаголами ехать, удаляться, идти, двигаться, ходить: «По мере своей второй жизни в пустыне Чагатаеву казалось, что он все время куда-то едет и удаляется» (с. 619); «Айдым с удивлением глядела на Назара: он побрился, был без бороды и усов и стал непохожим на того, кто ходил с ней по пустыне, по воде и горам» (с. 649).

Чагатаев выступает в роли пастыря для своего народа. Эта его роль усилена тем, что в повести есть и реальные овцы, которые тоже нуждаются в пастухе : «Овцы, народ и звери — тройное шествие двигалось в очередь по пустыне» (с. 611). Будучи в детстве спасен пастухом, Чагатаев теперь сам берет на себя функции спасителя. Согласно исследованию Т. Цивьян, «в мифопоэтической традиции пастырь, пастух имеет функции охранителя, защитника, кормильца, путеводителя, мессии, патриарха, вождя и т. д.» [29].

После того, как пришедшие дикие овцы ушли обратно, Чагатаев стремится отыскать их, чтобы обеспечить пропитание умирающему народу. В отсутствии овец он кормит людей мясом птиц. Таким образом, он совмещает в себе функции пастуха и пастыря, а само пространство пустыни становится при этом местом испытаний и спасения, борьбы добра и зла. Это говорит о мифопоэтической окраске локуса пустыни. Целый ряд исследователей усматривает отражение в повести «Джан» библейских мотивов, а в самом Чагатаеве находит черты Моисея. Так, Н. Полтавцева пишет: «И еще одна эпическая традиция <...> возникает в “Джан” — традиция Библии. Мир в состоянии “чуда и катастрофы”, явное мессианство Назара, мотивы пастыря и агнцев, причащение к плоти и крови ... рассказ об исходе народа — все это является очень “платоновским переложением” библейских мотивов» [30].

Кроме движения, важным мотивом становится сон и смерть в пустыне: «В пустыне смерклось, наступила ночь, и она прошла во тьме» (с. 615); «Он спал глубоко, один в пустыне...» (с. 606); «Он предвидел, что ему, вероятно, здесь придется умереть и народ его тоже потеряется трупами в пустыне» (с. 611).

Когда народ джан был спасен от смерти, но потом разошелся по своим делам, оставив своего предводителя, Чагатаев думает о том, почему «...люди одной земли с ним предали его забвению в своей памяти, оставив его и самую младшую, единственную свою дочь сиротами в пустыне» (с. 635).

В этом контексте совмещаются прямое и переносное значение слова пустыня, что, как было отмечено выше, характерно для языка А.Платонова.

3.1.4. Пески.

Слово пески в повести «Джан» тоже обозначает пустыню.

В «Словаре синонимов русского языка» З. Е. Александровой эти слова как синонимы не зафиксированы. Обратимся к толковым словарям: пески — «пространства, покрытые песком» [31]. Можно сделать вывод, что в обычном языке слова пустыня и пески связаны родо-видовыми отношениями: пустыня не обязательно может быть песчаной, но песчаная пустыня является разновидностью пустынь. Что касается повести «Джан», то в ней слово пески употребляется как синоним к слову пустыня, поскольку речь идет в основном о песчаной пустыне, особенно во время описания странствия народа джан. Слово пески употребляется в повести 24 раза, т. е. в 2,4 раза реже, чем слово пустыня, но все же достаточно часто.

Доказательством того, что слово пески имеет пространственное значение, служит то, что это слово может употребляться с глаголами местонахождения (лежать, жить, спать): «А на север от Ирана, за спуском гор, лежали пустые пески; они уходили в направлении, где была середина ночи...» (с. 586); «...прелесть цветов, живущих весною в песках...» (с. 642), — и особенно часто — с глаголами передвижения (перемещения) (уходить, провожать, идти, уйти, прийти, перейти, ходить, заблудиться, попасть, пасть, поволочь): «...потом он опять уходил в пески ловить черепах...» (с. 595); «Маленький Назар провожал их до песков...» (с. 595); «...она [дорога] идет по твердым, набитым пескам...» (с. 602) и т. д.

Везде слово пески употребляется в локативных конструкциях, чаще всего с пространственными предлогами: в пески, в песках, через пески, из песков, до песков, над песками. Часто слово пески вполне заменимо словом пустыня, что говорит об их синонимичности, напр.: «Если идти по пескам целый день...» (с. 622) = 'идти по пустыне'; «Шла ночь над песками» (с. 621) = 'шла над пустыней'.

Пространственное значение слова пески подчеркнуто также в конструкциях с другим пространственным обозначением, напр.: на краю песков, до глубины песков, в дальних песках, в открытые пески.

Употребление вместо слова пустыня слово пески подчеркивает характерные признаки ландшафта, а также опасность нахождения в конкретном локусе: песок делает трудным передвижение, задувает слабых и умерших.

4. Ньютоновская пространственная модель в повести «Джан».

Рассмотренные выше случаи употребления слов пустыня и пески, безусловно, показывают тяготение платоновской пространственной модели к ньютоновской, основными признаками которой являются бесконечность и пустота. Однако у Платонова часты употребления пространственных обозначений с общим пространственным значением (пространство, мир, пустой и т. д.), еще ярче подтверждающие следование писателя ньютоновской модели. Употребление и семантика этих слов будут даны ниже.

4.1. Микрополе слов с абстрактным пространственным значением.

4.1.1. Пространство.

Среди слов с общим пространственным значением наибольшей значимостью обладает у Платонова слово пространство, хотя оно и не является в его произведениях самым частотным пространственным обозначением. Однако это слово ключевое, и подчеркнутые необычными контекстами особенности его семантики служат усилению эффекта пространственности.

В повести «Джан» слово пространство употребляется 9 раз. Обращает на себя внимание употребление этого слова вместо более конкретных пространственных обозначений, или же просто его избыточность, напр.: «пространство просторно и скучно» (с. 580) = 'кругом ...'; «... они [дети] получали в наследство то же, что имели их родители,— корни камыша, долгую участь жизни в пустом пространстве» (с. 598) = 'на земле'; «...он вышел к нему из своего земляного жилища и уставился в пространство безлюдными глазами» (с. 586) = 'вокруг'.

Еще большему расширению пространства способствуют эпитеты: открытое, просторное, пустое, свободное.

Пространство может оцениваться в повести как отрицательно, так и положительно. Отрицательная оценка является эмоциональной и может усиливаться за счет других обозначений пространства, тоже оцениваемых отрицательно, ср.: «Чагатаев сошел вниз, поближе к Сары-Камышу, и окликнул темное пространство. Ему ничто оттуда не ответило, и даже голос его не отозвался обратно,— звук сразу заблудился и исчез» (с. 637).

Положительная оценка связана со словами свободный и теплый. Особенно следует отметить положительную оценку пространства, которое наблюдает Айдым с возвышенностей Усть-Урта: «Она поднялась по склону из долины на плоскогорье. Маленькое солнце освещало всю большую землю, и света хватало вполне. Снег блестел по Сары-Камышу и на высотах Усть-Урта. Дул слабый ветер, но из чистого неба шло тепло, и было хорошо кругом в пространстве. Прижмуриваясь, Айдым долго наблюдала окрестности и заметила четверых людей. Все они шли по одному человеку, на большом удалении друг от друга. Один уходил по Сары-Камышу туда, где садится солнце, другой брел по нижним склонам Усть-Урта к Амударье, еще двое исчезали порознь по дальнему плоскогорью, пробираясь через горы в ночном направлении» (с. 634).

Хотя в этом отрывке речь идет о том, как разбредается народ джан, покидая своего предводителя, описание дано в положительных тонах и построено по принципу контраста к выделенным раньше признакам Сары-Камыша: низ и тьма. В данном отрывке акцентированы вертикаль (Айдым поднимается на плоскогорье) и свет, освещенность. Таким образом, Платонов здесь отмечает победу над «адовым дном» Сары-Камыша, откуда вышли люди.

4.1.2. Мир.

Слово мир в повести «Джан» употребляется 28 раз, то есть в 3 раза больше, чем слово пространство. Мы сконцентрируем внимание на тех употреблениях, которые способствуют усилению эффекта пространственности, и постараемся отметить особенности платоновского словоупотребления. Обратимся сначала к словарным толкованиям слова мир. Третьим значением у слова мир в «Словаре русского языка» указано следующее: «Земной шар, Земля со всем существующим на нем» [32]. В качестве оттенка к этому значению дается «Все живое, все окружающее» [33]. Таким образом, пространство, обозначенное словом мир, опредмечено, включает в себя все существующее в мире.

Опредмеченность мира у Платонова увеличена за счет введения нестандартных определений, напр.: «летний мир, нагретый вечерним отшумевшим солнцем» (с. 570); «дневной мир» (с. 605); «твердый, настоящий мир» (с. 610); «мир ... светлый и шумящий» (с. 620), хотя есть и употребление пустой мир (с. 601).

Другие же определения являются пространственными и придают дополнительные пространственные характеристики слову мир, ср.: «близкий, но другой мир» (с. 601); «далекий мир» (с. 639).

Обращает на себя внимание избыточность ряда употреблений слова мир: в обычном языке они были бы опущены, напр.: «Весь народ джан теперь жил, не чувствуя ежедневно своей смерти, и трудился над добычей пищи в пустыне, в озере и на горах Усть-Урта, как обычно живет в мире большинство человечества» (с. 629); «Тень ночи ушла в высоту и лежала там над миром, выше дневного света» (с. 611).

Эти употребления слова мир служат цели расширения пространства: происходит размыкание мира в бесконечность.

Способствует расширению пространства и употребление местоимения весь при слове мир:

Обращает на себя внимание, что слово мир часто употребляется в контекстах, описывающих зрительное восприятие окружающего, отсюда употребление «видимый мир» (с. 605). Слово мир связано ассоциативными связями со словами глядеть, посмотреть, глаза, зрение: «Один только Нур-Мухаммед глядел вперед открытыми глазами, сознавая ясно весь мир» (с. 602); «Чагатаев потолкал Суфьяна: старик не спал, он только держал закрытыми глаза, точно берег зрение и не желал рассеиваться душой среди впечатлений видимого дневного мира» (с. 605) и т. д.

Связывая понятие мира с человеческим зрением, Платонов одновременно усиливает как пространственное значение слова мир, так и его связь с вещественностью.

4.1.3. Земля.

Слово земля в повести «Джан» очень частотно — оно употребляется 99 раз. Однако, поскольку это слово имеет множество различных и не всегда четко выделяемых значений, нас будут интересовать только те употребления, в которых слово земля служит для обозначения максимально большого пространства и имеет наиболее абстрактное значение. Таких употреблений не очень много. Среди них есть и такие, в которых сдвиги в употреблении слова служат эффекту усиленной пространственности.

Расширению пространства земли служат определения большая и окружающая, а также местоимение вся. Определения к слову земля могут указывать на качество: богатая и лучшая (с. 588); более добрая (с. 640).

Важная функция слова земля — это указание на рубеж, границу, точку отсчета при моделировании пространства. Так, указание на землю и небо как на нижнюю и верхнюю точки пространства служит расширению пространства: «Большая черная ночь заполнила небо и землю — от подножья травы до конца мира» (с. 591).

Слово земля употребляется также в словосочетаниях горизонт земли (с. 634) и край земли (с. 638), которые тоже расширяют границы земли.

4.1.4. Природа.

Как уже отмечалось исследователями, в произведениях Платонова слово природа часто используется со сдвигом в значении в сторону большей пространственности [34]. Эти расширяющие норму употребления опираются на присутствующий в значении слова природа пространственный компонент; характерно, что в «Русском семантическом словаре» слово природа помещено в один раздел со словами вселенная, мир и свет [35].

В повести «Джан» слово природа достаточно частотно, оно употребляется 18 раз, но только в 7-ми из них происходит усиление пространственного компонента значения. Для изменения семантики слово природа используется в локативных конструкциях. Отметим, что с точки зрения обычного языка это слово может рассматриваться как избыточное, если уже есть пространственные наречия всюду / повсюду: «От жары тлели торфяные болота вокруг Москвы, и по вечерам в воздухе стояла гарь, смешанная с теплым парующим духом удаленных колхозов и полей, точно всюду в природе готовили пищу на ужин» (с. 574).

В ряде локативных конструкций слова природа могло бы быть заменено на пространственные наречия или существительные: «Чагатаев глядел на людей и в ночную природу.... (с. 571) = 'глядел вокруг'; «Однако овцы скоро изнемогли и отстали, потерявшись в сиротстве пустынной природы» (с. 642) = 'в пустыне'.

Пространственность природы может подчеркивать пространственное определение в словосочетании «дальняя природа» (с. 611).

Рядом исследователей было отмечены особенности положения в творчестве Платонова человека в космосе. Ю. Левин указывал, что употребление абстрактных пространственных показателей вместо конкретных «выводит в широкий мир, во вселенную: подчеркивается одновременно и включенность человека в мировую жизнь (метафизическая укорененность человека в мире), и его экзистенциальная брошенность в мир, одиночество, сиротство»; «Происходит расширение, распахивание малого — в большое, переход с поверхности вглубь или вширь (в Мир). Переакцентируя строку Мандельштама: “место человека — во вселенной”» [36]. Срединное положение человека в пространстве усиливается за счет употребления Платоновым определенных языковых средств: слов среди, вокруг, кругом, окружающий [37]. Они могут употребляться с максимально абстрактными пространственными обозначениями, в частности, со словом природа, а также со словами пространство, мир, земля: «Чагатаев уже не увидел там ничего,— и лишь незаметно среди всего мира и природы осталась одна уснувшая девочка Айдым» (с. 638); «...даже во тьме окружающая природа была жалка и ненавистна ему [Мухаммеду] ...» (с. 602) и т. д.

4.2. Микрополе 'пустота'.

Пустота является важной характеристикой ньютоновского пространства. На частотность соответствующих слов и важность этой характеристики пространства уже обращали внимание исследователи. Ю. Левин, исследуя язык повести «Котлован», отметил пустоту как один из «экзистенциалов» Платонова и привел частотные сведения по встречаемости соответствующих слов (пустой, пустынный, пустырь, опустошенный, порожний) в минимальных словосочетаниях (более 40). Он заключил, что у Платонова характеристика пустоты «применяется и ко времени, и к физическому пространству, и к внутреннему миру человека, причем во всех масштабах, от света, неба и земли до мешка и штанов» [38]. Пустота пространства у Платонова является следствием внутренней пустоты сознания его героев [39].

В повести «Джан» в микрополе 'пустота' входит целый ряд лексем.

4.2.1. Пустой, пустота, пустошь, опустеть.

Приведем эти слова с частотами: пустой — 44, пустота — 1, пустошь — 1, опустеть — 3. Они относятся к одному словообразовательному гнезду, употребляются у Платонова в различных значениях, но все направлены на усиление впечатления пустоты. Самым частотным является слово пустой, ему мы и уделим основное внимание.

В словаре первым значением слова пустой дается «ничем не заполненный (о каком-нибудь вместилище)» ]. В повести «Джан» к этому значению относятся следующие употребления: «Чагатаев наклонился к собаке, она схватила своей пастью его руку и потерла ее между пустыми деснами — у нее не было ни одного зуба» (с. 596); «пустое ведро» (с. 645); «Старик сморщился, вспоминая улыбку привета, но его лицо, даже спокойное, было похоже на пустую кожу высохшей умершей змеи» (с. 586); «Он ... дошел до какого-то пустого, еле влекущегося протока Амударьи...» (с. 595).

В первом примере словосочетание пустые десны прямо объясняется отсутствием у собаки зубов. Употребление слова пустой в выражении пустая кожа высохшей умершей змеи является избыточным, достаточно было бы сказать: «высохшая кожа умершей змеи». Писатель называет русло ручья и проток реки пустыми, хотя с точки зрения нормативного языка здесь должно было быть употреблено слово пересохший. Уже из этих примеров видно, что Платонов часто подчеркивает пустоту объекта, употребляя слово пустой, хотя это не является необходимым с точки зрения норм языка.

Слово пустой часто употребляется у Платонова в значении 'безлюдный', чем задается «строгое ограничение на тип отсутствующего объекта» [41], напр.: «Двор был пуст» (с. 570); «на вечернем пустом базаре» (с. 576) и т. д.

В повести несколько раз встречаются указания на пустоту Сары-Камышской впадины: «Езжай туда теперь. Найди этот потерянный народ — Сары-Камышская впадина пуста» (с. 582); «...пустая смертная впадина Сары-Камыша» (с. 632) и т. д.

Часто употребление слова пустой с пространственными обозначениями. В повести «Джан» это преимущественно относится к пустыне: «Пустая земля пустыни» (с. 584).

Однако надо отметить, что круг пространственных обозначений очень широк, кроме слова пустыня, в него входит ряд других обозначений: пески, пространство, мир, степь, место.

Физическая пустота у Платонова тесно связана с метафизической. Это подчеркивает употребление существительного пустота, которое становится основной пространственной характеристикой мира: «Звуки повторялись опять, они шли редко, с мертвыми паузами, одолевая пустые места пустоты» (с. 601). О пустоте мира и внутренней пустоте человека лучше всего говорит, однако, пустота неба: «Другая птица ушла в высоту, закричала оттуда кратко и гулко, словно из пустого подземелья, и пропала в тумане солнечного света» (с. 617); «Пустая летняя ночь стояла над головами собравшихся на свое торжество...» (с. 571).

4.2.2. Порожний.

Слово порожний встречается в повести 1 раз в значении, синонимичном слову пустой, и означает отсутствие людей: «Порожних, нелюдимых станций, где можно жить лишь в изгнании, Чагатаев не видел; везде человек работал, отходя сердцем от векового отчаяния, от безотцовщины и всеобщего злобного беспамятства» (с. 580).

4.2.3. Пустынный.

Прилагательное пустынный имеет в русском языке два значения. Первое значение — «относящийся к пустыне» (5 употреблений). Второе значение — «безлюдный, пустой» [42]. К этому значению в повести «Джан» тоже можно отнести пять употреблений: «Такая же земля, пустынная и старческая...» (с. 580); «...в сиротстве пустынной природы» (с. 642) и т. д.

Следует, однако, заметить, что значение выделенных словосочетаний нельзя определить однозначно. Здесь постоянно ощущаются колебания между первым и вторым значением из-за того, что действие происходит в пустыне. Почти во всех случаях не исключена возможность двойной интерпретации, напр.: «земля, пустынная и старческая...» (с. 580) = 'земля пустыни' и 'пустая земля' [43]. Мы делаем выбор в пользу второго значения, поскольку подобные словосочетания были бы возможны у Платонова, даже если бы действие происходило не в пустыне.

4.2.4. Безлюдный, безлюдье.

Приведем слова с частотами: безлюдный — 4; безлюдье — 1.

Прилагательное безлюдный в разных употреблениях в разной степени близко к прилагательному пустой. Сама пустыня названа Платоновым «песчаным безлюдьем» (с. 614).

4.2.5. Нелюдимый.

Слово нелюдимый используется Платоновым 2 раза в значении «безлюдный, пустынный» [44]: «Порожних, нелюдимых станций, где можно жить лишь в изгнании, Чагатаев не видел...» (с. 580).

Итак, можно сделать вывод, что слова пустой, порожний, пустынный, безлюдный и нелюдимый могут употребляться Платоновым в качестве синонимов. Их употребление способствует созданию эффекта ярко выраженной пустоты, что характерно для ньютоновского пространства.

5. Противопоставление мифопоэтической и ньютоновской пространственной модели в повести «Джан» (картина в комнате Веры).

Противопоставление мифопоэтической и ньютоновской пространственной модели, присутствующее в организации пространства в повести «Джан», задано уже в начале повести при описании картины, висящей в комнате Веры: «Чагатаев засмотрелся на старинную двойную картину, висевшую над кроватью этой девушки. Картина изображала мечту, когда земля считалась плоской, а небо — близким. Там некий большой человек встал на землю, пробил головой отверстие в небесном куполе и высунулся до плеч по ту сторону неба, в странную бесконечность того времени, и загляделся туда. И он настолько долго глядел в неизвестное, чуждое пространство, что забыл про свое остальное тело, оставшееся ниже обычного неба. На другой половине картины изображался тот же вид, но в другом положении. Туловище человека истомилось, похудело и, наверно, умерло, а отсохшая голова скатилась на тот свет — по наружной поверхности неба, похожего на жестяной таз,— голова искателя новой бесконечности, где действительно нет конца и откуда нет возвращения на скудное, плоское место земли» (с. 573).

Картина в комнате Веры привлекала внимание целого ряда исследователей, старавшихся проникнуть в тайну ее символики. П. Бороздина трактует смерть изображенного на картине человека как свидетельство будущей неудачи Чагатаева, который в своих действиях надеялся только на свое сердце. «Тем самым он нарушил законы естественного развития» — поэтому спасенный им народ буквально сразу же покинул Чагатаева (исследовательница анализирует повесть с «первым финалом») [45]. Близких взглядов придерживается В. Свительский, который считает, что картина «рассказывает о дерзновенном поиске ... разума, не удовлетворяющегося отпущенными ему пределами» [46]. Исследователь особенно подчеркивает связь проблематики картины с сюжетным развитием произведения и характером первого финала.

В исследованиях последних лет, помимо идейной интерпретации картины, ставится вопрос о ее источниках, и эти два вопроса рассматриваются в тесной связи. Шведский ученый П.-А. Будин ближайшим источником первой части диптиха называет гравюру французского астронома Камиля Фламмариона, широко известную в то время в Советском Союзе. На гравюре изображен человек, который, движимый любопытством, пробил головой небесный свод в левом углу полусферы и выглянул за ее пределы, с восторгом созерцая устройство мироздания. Вторую часть диптиха П.-А. Будин считает порождением фантазии Платонова, тогда как первую часть картины он расценивает как иллюстрацию собственной позитивной утопии Фламмариона — его стремления достичь неба. Вторая часть, по мнению исследователя, служит отрицанием тех утопий, которые были обещаны в повести: земли обетованной, социалистического рая и т. д. [47].

Картина в комнате Веры анализируется также в одной из последних работ автора [48]. С нашей точки зрения, источником картины вряд ли могла служить гравюра Фламмариона, скорее следует говорить об отражении в ней содержательного ряда диалогов Платона. Картина в комнате Веры является иллюстрацией гносеологических взглядов писателя зрелого периода творчества и символизирует безуспешность попыток приблизиться к разгадке тайны мира и человеческого существования на путях научного познания. Небесный свод означает предел, границу в познании и в целом соответствует метафоре стены, часто встречающейся у Платонова. То, что описание картины дано в повести «Джан», а сама картина висит в квартире Веры, представляется на первый взгляд случайным. Она была бы более уместна, например, в комнате Сарториуса (роман «Счастливая Москва»), или у Федора, героя рассказа «Фро». Но эта случайность только кажущаяся. На самом деле все указанные произведения, относящиеся к одному периоду творчества писателя, объединяются общей мыслью о необходимости поисков путей к ближнему как к единственному способу спасения. Не случайно повесть «Джан» заканчивается следующими словами: «Чагатаев взял руку Ксени в свою руку и почувствовал дальнее поспешное биение ее сердца, будто душа ее желала пробиться оттуда к нему на помощь. Чагатаев убедился теперь, что помощь к нему придет лишь от другого человека» (с. 651).

Подтверждением того, что в картине отрицаются надежды на исключительную роль разума человека, служит также присутствующее в повести «Джан» противопоставление образов горы, которые встречаются в начале и ближе к концу произведения. В начале повести это метафора «горы ума»: «...он [Чагатаев] взошел теперь высоко, на гору своего ума, откуда виднее весь этот летний мир, нагретый вечерним отшумевшим солнцем» (с. 570). «Гора ума», с которой герой обозревает огромное пространство, перекликается и одновременно противопоставляется настоящим горам Усть-Урта, откуда Чагатаев тоже обозревает огромный мир, куда расходятся люди спасенного племени «Джан»: «Чагатаев ушел один за несколько километров; он поднялся на самую высокую террасу, откуда далеко виден мир почти во все его концы. Оттуда он рассмотрел десять или двенадцать человек, уходящих поодиночке во все страны света. Некоторые шли к Каспийскому морю…» (с. 634).

Эти два описания сходны вплоть до употребляемых лексических средств.

Огромность и пустота ньютоновского пространства побеждается у Платонова реальными формами человеческой дружбы, любви, близости и тепла.

В диптихе в комнате Веры противопоставлены мифопоэтическая картина мира, представленная замкнутой полусферой, и ньютоновское представление о бесконечном пространстве. Здесь отразились взгляды писателя, с большей отчетливостью выраженные в романе «Счастливая Москва», где ярко выражено противопоставление античной (замкнутой, сферической) концепции космоса и пространственных представлений, характерных для Нового времени. Соединение в одном произведении двух пространственных моделей является следствием определенных философских интересов писателя. Однако античная пространственная модель — это частный случай мифопоэтических представлений. В повести «Джан», как и в ряде других произведений писателя, соединяются мифопоэтические и ньютоновские пространственные представления, представляющие собой неразрывное единство.