В. Доманский *
Семантика архетипического значения мотива слияния неба и земли в поэме Венедикта Ерофеева “Москва–Петушки”

Разрабатывая способы реконструкции архетипического значения по мифологическому материалу и особенности актуализации архетипа в мотиве литературного текста (см. примечание 1), мы обратили внимание на один мотив в прозе Пушкина. Мы трактовали его следующим образом:

В самый разгар вьюги в повести “Метель” “небо слилося с землею”. Мотив слияния неба и земли присутствует и в романе “Капитанская дочка”: во время снежного бурана “темное небо смешалось со снежным морем”. В обоих случаях говорится о двух фундаментальных стихиях мироздания, которые в мифах разных народов обычно выделяются в качестве “верха” и “низа”, а их слияние в объятиях означает вступление в священный брак (греческие Гея и Уран, полинезийские Папа и Ранги, индийские Притхиви и Дъяус, монгольские Этуген и Тенгри, шумерско-акадские Ураш и Ан, египетские Геб и Нут...). Мотив брака неба и земли, как традиционный мотив космогонических мифов, осложняется другим не менее важным мотивом разъединения этого священного брака. Этим разъединением создается пространство для жизни богов и людей. Последующее слияние неба с землей может произойти в день гибели мира, оно описывается в эсхатологических мифах, где верх и низ могут не только сливаться, но и меняться местами. У Пушкина сливающиеся небо и земля своим “смешиванием” предполагают аналогичное “смешивание” в жизни людей, вносят путаницу в человеческие судьбы; слияние неба с землей во время метели воспринимается персонажами как проявление действия высших сил. Зимняя буря, смешивающиеся стихии становятся знаками коренных перемен в судьбах героев, что во многом тождественно эсхатологии в мифе.

Мотив слияния неба и земли есть и в поэме Вен. Ерофеева “Москва – Петушки”. В настоящей работе мы попытаемся предложить анализ этого мотива с учетом его архетипического значения и семантики некоторых других мотивов поэмы.

Поскольку рассматриваемый мотив семантически соотносится с художественным пространством, обозначим специфику пространства в “Москве – Петушках”. Земной мир с точки зрения главного героя оказывается локализован его маршрутом: “По всей земле, от Москвы до Петушков…” (с. 55) (см. примечание 2) , где Москва – страшная реальность, а Петушки – аналог земного рая (именно земного) (см. примечание 3) . Но есть и пространство за пределами этой земли: “А там, за Петушками…(курсив мой. – Ю. Д.)” (с. 38). Так что же делается за Петушками = за земным миром?

“А там, за Петушками, где сливаются небо и земля, и волчица воет на звезды, – там совсем другое, но то же самое: там в дымных и вшивых хоромах, неизвестный этой белесой, распускается мой младенец, самый пухлый и самый кроткий из всех младенцев. Он знает букву “ю” и за это ждет от меня орехов” (с. 38). Итак, там, где сливаются небо и земля, находится младенец.

Образ ребенка в поэме уже не раз привлекал внимание исследователей. Наиболее оригинальная интерпретация была предложена В. И. Тюпой и Е. И. Ляховой. В частности, анализируя сцену гибели героя, исследователи отметили: “На кого был похож четвертый убийца, повествователь, не выполнив своего обещания, так и не успевает объяснить, но читателю не столь уж трудно предположить, что это не кто иной, как не дождавшийся отцовских орехов умирающий (т. е. присоединяющийся к сонму ангелов) младенец. <…> О причастности “младенца” к гибели отца говорит не только буква “Ю”, возникающая из смертельного удара, но и сравнение ангельского смеха этих “позорных тварей” с жестоким смехом “четверых детей”, а также их разутость… Особенно знаменательна фраза о значительности того, что говорят “вечно живущие ангелы и умирающие дети””(см. примечание 4) .

Мысль о причастности ребенка к высшему миру Бога и ангелов подтверждает и наблюдение других исследователей: “У Ерофеева … дети, в том числе сын героя, загадочным образом связаны с ангелами и имеют отношение к Божьему суду”(см. примечание 5) ; “…тема детства соотносится в сознании героя ерофеевской поэмы не только с божественной чистотой и мудростью, но и с хрупкостью, незащищенностью, смертельной опасностью для жизни ребенка. <…> …Героя гнетет опасение и за собственного сына, который … выступает в роли младенца-Христа…” (см. примечание 6) . Более того, “тема смерти впервые – и эксплицитно – заявлена в тексте как тема смерти ребенка…” (см. примечание 7) (имеются в виду размышления героя об убийстве царем Борисом / царя Бориса царевича Димитрия / царевичем Димитрием).

Но младенец – не только убийца Венички и не только приобщенный к сонму ангелов, это и его конечная цель в путешествии: “Будь путешествие героя путешествием к жизни, как он предполагал, или к смерти, как оказалось, конечную цель путешествия составлял “младенец”” (см. примечание 8) . Эту идею В. И. Тюпы и Е. И. Ляховой развивает Е. А. Козицкая: “Испытывая “скорбь и страх”, Веничка в то же время начинает осознавать смысл своего движения к гибели, цель которого в конечном итоге – заменить, заместить собой ребенка-спасителя, подвергающегося опасности, отвести от него смерть” (см. примечание 9) . В результате возникает инверсия библейского подтекста: “Отец-Бог жертвует сыном-богочеловеком во имя людей – таков библейский вариант; отец-человек жертвует собой ради ребенка-богочеловека, игнорируя и не принимая мир и людей в целом, – это вариант Ерофеева”(см. примечание 10).

Соотнеся исследовательские позиции, можно заключить, что ребенок в поэме – существо из сонма ангелов, отцеубийца, но незащищенный и поэтому погибающий. Что же добавляет ко всем этим смыслам мотив слияния неба и земли? Прежде всего, он редуцирует алогичность сосуществования мотивов ребенка-жертвы и ребенка-убийцы. Обратим внимание, что в поэме Ерофеева дети, действительно, амбивалентны: детей затоптала толпа безбилетников (“Однажды, на моих глазах, два маленьких мальчика, поддавшись всеобщей панике, побежали вместе со стадом и были насмерть раздавлены – так и остались лежать в проходе, в посиневших руках сжимая свои билеты…” — с. 85), и дети глумятся над человеком, которого сбил поезд (“Когда-то, очень давно, в Лобне, у вокзала, зарезало поездом человека, и непостижимо зарезало: всю его нижнюю половину измололо в мелкие дребезги и расшвыряло по полотну, а верхняя половина, от пояса, осталась как бы живою, и стояла у рельсов, как стоят на постаментах бюсты разной сволочи. Поезд ушел, а он, эта половина, так и остался стоять, и на лице у него была какая-то озадаченность, и рот полуоткрыт. Многие не могли на это глядеть, отворачивались, побледнев и со смертной истомой в сердце. А дети подбежали к нему, трое или четверо детей, где-то подобрали дымящийся окурок и вставили его в мертвый рот. И окурок все дымился, а дети скакали вокруг – и хохотали над этой забавностью…” — с. 121). Ребенок – и жертва, и убийца: “Не знаем же мы вот до сих пор: царь Борис убил царевича Димитрия или наоборот” – проблема, учитывая детские образы в поэме, отнюдь не риторическая: и то, и другое имеет право на существование.

Такая амбивалентность образа младенца может быть связана и с локусом обитания ребенка Вени. Это конечная цель путешествия – место, где сливаются небо и земля; место за пределами мира; место, где наступил конец мира и во времени, и в пространстве. Там живет младенец. Живет ли или уже умер? Прямого ответа на этот вопрос нет. Но важно, что Веничка едет именно туда, едет к концу. Обозначая конечный пункт как “Петушки”, герой архетипически понимает, что за ним конец мира. Осознает ли? Тоже не ясно. Но ближе к финалу эсхатология прямо эксплицируется в точке зрения героя через реминисценцию из “Гамлета”: “Что-то неладное в этом мире. Какая-то гниль во всем королевстве и у всех мозги набекрень” (с. 98). Таким образом, слияние неба и земли за Петушками, заявленное почти в самом начале, архетипически может означать предстоящий конец мира для Венички. И знаком этого конца становится младенец, находящийся, по представлениям героя, там, где уже ничего нет.

Значения конца мира и младенца своеобразно сочетаются еще в одном мотиве, характеризующем пространство за Петушками – там “волчица воет на звезды”. Реконструкция архетипического значения мотива волка показывает, что это амбивалентное животное, которое может и помогать человеку, и быть ему враждебно(см. примечание 11). Однако есть мифологема, где волк прямо соотносится с эсхатологией: волк Фенрир в скандинавской мифологии глотает Одина, тем самым приближая конец мира. Если учесть это значение при интерпретации локуса за Петушками, то воющая волчица – тоже знак конца мира. Но обратим внимание, что в поэме возникает не волк, а именно волчица. При упоминании этого животного всплывает в памяти Капитолийская волчица, вскормившая Ромула и Рема – младенцев, будущих основателей Рима. Таким образом, через мотив воющей на звезды волчицы к локусу за Петушками подключаются два значения, которые уже были обозначены нами: конец мира и воспитание младенцев (Рем и Ромул основали Рим (Мир), но и стали символом гражданской войны – после того как Ромул убил Рема).

Между тем, на свете есть еще одно место, где небо и земля существуют вместе – живот женщины, ожидающей Веню в Петушках: “И как небо и земля – живот” (с. 47). Живот – плодоносящий орган, рождающий новую жизнь, и орган, воплощающий материально-телесный низ: “В собственно телесном аспекте, который нигде четко не отграничен от космического, верх – это лицо (голова), низ – производительные органы, живот и зад. С этими абсолютными топографическими значениями верха и низа и работает гротескный реализм, в том числе и средневековая пародия. Снижение здесь означает приземление, приобщение к земле как поглощающему и одновременно рождающему началу: снижая, и хоронят и сеют одновременно, умерщвляют, чтобы родить сызнова лучше и больше. Снижение значит также приобщение к нижней части тела, жизни живота и производительных органов, следовательно, и к таким актам, как совокупление, зачатие, беременность, рождение, пожирание, испражнение. Снижение роет телесную могилу для нового рождения, поэтому оно имеет не только уничтожающее, отрицающее значение, но и положительное, возрождающее: оно амбивалентно, оно отрицает и утверждает одновременно”(см. примечание 12). Живот, таким образом, — амбивалентная категория, где сочетаются низ и верх, темное и светлое, хаос и космос, земля и небо. Младенец – результат совокупления. Слияние неба и земли – тоже совокупление, рождающее новую жизнь, но при повторном браке – уничтожающее все живое. Зачем? Видимо, для рождения новой, лучшей, жизни.

Отсюда возможно и амбивалентное толкование всего, что происходит с героем поэмы. Цель путешествия – Петушки, где есть женщина с животом “как небо и земля”. Здесь жизнь и смерть ждут героя. А за Петушками – там, где наступает повторный брак неба и земли (первый был при творении мира), Веничку ждет младенец – жертва / тот, кто жертву приносит / тот, ради кого жертва приносится. Из этого вытекает сложная роль героя в поэме – он одновременно должен спасти ребенка в ситуации неминуемого конца мира и должен сам стать жертвой этого конца(см. примечание 13). Но спасает ли Веничка мир (или хотя бы ребенка) ценой собственной жизни? Читатель так и остается в неведении о судьбе младенца, которого герою надо спасать. Если же учитывать архетипическое значение мотива слияния неба и земли, то конец мира уже наступил, наступил задолго до начала пути Венички. Именно поэтому все его старания тщетны. И с самого начала герой подсознательно понимает это. Но не для того ли и гибнет Веня, чтобы конец мира не стал окончательным, чтобы мир возродился в новом обличии? Опять вопрос без ответа.

Как видим, на архетипическом уровне поэма получает, по меньшей мере, двоякое толкование. Один из смыслов состоит в том, что путь Вени – это изначально путь в никуда, путь из страшного мира в место, которого нет, потому что там конец мира уже наступил. Но, учитывая, что реальный мир (от Москвы до Петушков) страшен, возможен и иной смысл: этот мир не заслуживает права на существование, потому и конец его – повторный брак неба и земли – вполне закономерен и может означать грядущее перерождение мира через катастрофу. Следовательно, и жертва, принесенная Веней / младенцем / Веней ради младенца / Веней младенцу, – жертва во имя будущего счастливого мира. Тогда становится понятно, почему убийцами Вени выступают младенцы и ангелы – они устанавливают высшую справедливость, словно Бог, насылающий всемирный потоп на погрязшее в грехах человечество. Но и это лишь один из возможных смыслов. Нам же важно, что полисемантичность и пути Вени (спектр смыслов от бессмысленной жертвы до спасения человечества в грядущем), и образа младенца (спектр смыслов от невинно убиенного до отцеубийцы, в другом ракурсе – от жертвы ради гармонии до установителя будущей гармонии), явленная через архетипическое значение одного мотива, указывает на смысловую многомерность всей поэмы Вен. Ерофеева. Причем многие смыслы не актуализированы эксплицитно, хотя интуитивно (на архетипическом уровне) они могут быть отмечены.

Примечания