М. Э. Рут

Валентин Вонифатьевич Корона первый раз пришел к нам в проблемную группу осенью 1994 года. Такое ощущение, что было это совсем недавно - так хорошо помнится все, связанное с этой первой встречей. А с другой стороны - как много уже воды утекло...

Проблемная группа "Образная номинация в русском языке" привлекала В. В., наверное, просто как филологическая (по крайней мере, на филологическом факультете находящаяся) трибуна. Он сам позвонил и изъявил робкое желание сделать доклад об образности - "если можно, конечно". Точно в назначенное время пришел скромный, немножко сутулый человек в тяжелом старомодном пальто, чем-то неуловимо напоминающий не то Паганеля, не то кузена Бенедикта - словом, героя Жюль Верна.; несколько растерянно оглядел разношерстную компанию, с шумом рассаживающуюся по стульям в 308 комнате, сел на кресло, как-то по-Деточкински положив на колени видавший виды портфель, дождался объявления о себе и начал говорить. И оказалось, что это не робость, не рассеянность, не странность - впрочем, все-таки странность. Чудаковатость какая-то афиногеновская, за которой позиция и концепция. Тогда мы впервые от него услышали об архетипах. Он немножко непонятно говорил о том, как нарастают мутационные процессы, как новые признаки, возникая, становятся залогом качественных изменений, и мы переглядывались ("к чему это?"), а он все говорил, как будто вглубь себя глядя, потом вдруг засуетился, достал из портфеля в несколько раз свернутый плакат, развернул его - это были листья клена в несколько рядов, и каждый лист чем-то совсем чуть-чуть отличался от соседних, но крайние в рядах листья были уже настолько различными, насколько только могут отличаться друг от друга кленовые листья, оставаясь таковыми. Мы оторопели, а он глядел поверх этих ярких листьев на нас с торжественной скромностью или со скромным торжеством, потому что видел, наверное (и уверен был!), что мы теперь поняли. А мы все равно не поняли тогда ничего, но как-то сразу приняли этого человека в свои ряды, готовые обсуждать непонятное и спорить до бесконечности. И восхитились. Потому что неясно было, как эта таблица из листьев связана с языковой образностью, но сам образ был и потрясал своей неясной силой, как именно образ и должен потрясать.

Словом, мы сидели, глядели на эти листья как на залог того, что вот-вот все сразу станет понятно, а он тихо, как о самом заветном, сказал: "Вот так у Ахматовой. Я сейчас уже не успею, конечно, но можно, я к вам еще раз приду?". И мы, конечно, закивали, что можно, что пусть приходит, и это было совершенно искренне, потому что хотелось понять, как же связаны Анна Ахматова и эти убеждающие в его непонятной правоте листья.

Сколько раз он потом приходил, даже не помню - просто весь год был у нас "под знаком Короны". Он пришел второй раз и рассказывал о растительных и животных образах у Ахматовой, и это было снова странно, но интересно, и - одновременно - совершенно не филологично, и в то же время несомненно "отахматовски". Не знаю, что думали остальные слушатели (по крайней мере помню ошарашенно-скептические взгляды, которыми обменивались Алеша Глазырин и Денис Жердев), а я слушала все это как песню, точнее, как музыку, в которой ведь не пытаешься никогда поймать мысль, а наслаждаешься откликом своей души на то, что звучит. Это был свой взгляд, не невежественно-капризное "а я так вижу", с чем так часто встречаешься у неспециалистов, просто что-то и где-то читавших, а СВОЙ ВЗГЛЯД, основанный на детальнейшем знании предмета (он Ахматову знал всю и о ней знал все! Потому что любил...) и выстраданный в ходе личностного глубочайшего осмысления, одушевления, освоения любимых стихов. Ни разу не подумалось: ему надо было бы стать филологом - он не филолог был, нет! Он был интеллигент, и он был ученый, и этот редкий сплав звенел дивным музыкальным звоном в его рассуждениях о поэзии Анны Ахматовой, в которых было так много спорного, но в которых не было ни грана ни снобизма, ни невежества.

Он пришел третий раз (а может, уже и не третий), и тут филологическая природа наша не выдержала, и наши девушки набросились на него, споря с ним о софийности у Ахматовой, а заодно уже и посыпалось с разных сторон каноническое филологическое несогласие с его личностной нефилологичностью. Он не обиделся. Не стал спорить. Даже согласился со всем. Ушел и унес свое с собой. А потом принес статью. Это была та, что опубликована в первом Ежегоднике Института русской культуры. Она была первой, потом были многочисленные его публикации об Ахматовой и не только о ней, он выступал на Дне Филолога, он издал книгу, он выступил организатором серии тех самых сборников, третий из которых стал данью его памяти... В литературоведении я дилетант. Поэтому не берусь оценивать его работы как вклад в литературоведение. Но я испытываю почти благоговение перед его искусством осмысления литературного текста, вдохновенной рефлексией рационалиста-естествоиспытателя (чего стоят его обязательные, по-компьютерному двоичные, системы, которые он каждый раз выстраивал при анализе!), сочетающейся с живым восприятием внимательного и взволнованного читателя. Он пользовался методикой Сальери, а чувствовал как Моцарт. (Это опять, как и Деточкин, от Смоктуновского, он мне всегда казался человеком именно такого типа).

Последний раз мы встретились весной, восьмого мая 2001 года, на лестничной площадке парадной университетской лестницы. Он прошел мимо своей особенной, по-груженной в себя походкой, вернулся на марш, порылся в своем неизменном портфеле, достал новый сборник, вручил в подарок... Я, естественно, поздравила, естественно, сказала спасибо, не зная, что это всё... Он сутулясь пошел вниз, я посмотрела ему вслед и, как всегда, подумала о том, какой он удивительный своей вневременностью человек: может быть, такими были энциклопедисты? или Бехтерев с Сеченовым? или Вернадский? Как больно, что его больше нет...