Аркадий Бурштейн. Эссе о поражении.
|
Уже нет России, и никогда не будет, как никогда не
будет Римской империи. Всему бывает конец. Системы
государственности не могут оперировать с теорией случайности, с роком.
А. Койранский, 18 октября 1959 г. |
Под утро, когда устанут
Влюбленность, и грусть, и зависть,
И гости опохмелятся
И выпьют воды со льдом,
Скажет хозяйка – хотите
Послушать старую запись? –
И мой глуховатый голос
Войдет в незнакомый дом.
И кубики льда в стакане
Звякнут легко и ломко,
И странный узор на скатерти
Начнет рисовать рука,
И будет звучать гитара,
И будет крутиться пленка,
И в дальний путь к Абакану
Отправятся облака…
И гость какой-нибудь скажет:
- От шуточек этих зябко,
И автор напрасно думает,
Что сам ему черт не брат!
- Ну, что вы, Иван Петрович, -
Ответит ему хозяйка, -
Бояться автору нечего,
Он умер лет сто назад…
Ал. Галич
С тех пор, как я приехал в Израиль, прошло чуть более 8 лет. Не так уж мало, но и не так уж много для меня. Очень много для моего старшего сына, покинувшего Россию в 14 лет.
Сегодня ему 22 года, и личность его лепилась уже здесь . Он любит Галича, знает его и охотно слушает. Но никогда не суждено ему слушать эти песни так, как слушали их мы.
Никогда не суждено более слушать так эти песни и нам. Ибо в ТО время, время этих песен, между словами Галича и теми, кто воспринимал их, было нечто еще: мертвенное дыхание государства. Забавно, именно оно, это дыхание, придавало особенную свежесть песням Галича, превращая их в глоток действительно живительного воздуха. Да, то было странное, но и счастливое в каком-то смысле время: мы четко знали, где враги, а где друзья, ненавидели гебню и упоенно читали то, что читать запрещалось, по знанию запретной литературы распознавая друг друга. Оппозиционность режиму принималась за прогрессивность и порою за авангардизм.
Так мой приятель, художник Михаил Раппопорт, после встречи с режиссером Юрием Любимовым, не мог успокоиться: “В живописи его вкусы остались на уровне сюрреалистов! И этот человек считался самым авангардистским режиссером России на протяжении десятилетий!”.
Исчез СССР, сначала из моей жизни, а потом и вообще с карты мира, исчезла та призрачная реальность, то королевство кривых зеркал, в которые смотрелась страна, которой нет больше.
Многое из того, что наполняло нашу жизнь до предела, умерло вместе со временем. Но что-то же заставляет сегодня моего взрослого сына, израильтянина, слушать песни Галича.
Конечно, совсем не так, как слушали их мы.
Я в принципе знаю что. Я понял это еще в 1987 году, когда выполнил разбор нехитрой диссидентской песенки “После вечеринки”. С 1987 года этот разбор существовал в устном варианте, я всегда показывал его на выступлениях и встречах. Но никогда не записывал, не знаю, почему.
А вот сейчас, не знаю почему, решил записать этот давнишний свой анализ.
Он перед вами.
|
Под утро, когда устанут Влюбленность, и грусть, и зависть, И гости опохмелятся, И выпьют воды со льдом, |
И влюбленность, и грусть, и зависть – естественные человеческие чувства. Усталость чувств – угасание их. Отметим, что оживление чувств и облегчение приходит, и связано оно с холодом, со льдом. |
|
Скажет хозяйка: хотите Послушать старую запись, И мой глуховатый голос Войдет в незнакомый дом |
Старая запись – запись, отдаленная от вечеринки во времени. Голос глуховат потому, что идет издалека. Дом незнаком, так как стоит в другом, отдаленном от источника голоса месте. |
|
И кубики льда в стакане Звякнут, легко и ломко, |
Мы уже видели в первой строфе лед и отмечали, что с ним связана сема облегчения. И вот опять – кубики льда звякают легко и ломко: связь возникшая между голосом и слушателями ненадежна и нарушить, сломать ее нетрудно. А пока – |
|
И странный узор на скатерти Начнет рисовать рука. |
Отметим сейчас лишь, что рука начинает рисовать узор, не присущий данному месту, незнакомый здесь. Узор странен – так как наведен, навеян глуховатым голосом. |
|
И будет звучать гитара, И будет крутиться пленка, И в дальний путь к Абакану Отправятся облака. |
Старая ломкая пленка связывает далеко отстоящие друг от друга точки, по этому каналу до места вечеринки доходит музыка, и в дальний путь, в страну холода и ломкого льда (ломали кайлом), отправляются странники (узор был странен, помните?) – легкие облака. Мы видим в этом четверостишии все уже встреченные нами и выделенные ранее семы: и холод, и дальность, и ломкость, и легкость, хотя прямо и неназванную. И все это существует, пока звучит музыка. |
|
И гость какой-нибудь скажет: От шуточек этих зябко, |
Снова сема холода, связанная со звучанием пленки: зябко гостю от этих шуточек. |
|
И автор напрасно думает, Что сам ему черт не брат. |
По сути гость хочет сказать здесь, что автор чересчур смел. Для передачи этого значения в русском языке существует множество синонимов и идиоматических выражений: все по фиг, море по колено, черт не брат, царь не ровня, безрассудно смел и т.д. Почему же гость в песенке Галича сказал то, что сказал, именно такими словами? Почему он помянул черта? Почему случайно выбрал именно эту идиому? Ответ на этот вопрос дает следующая – и последняя строфа песенки. |
|
Ну, что вы, Иван Петрович, Ответит гостю хозяйка. Бояться автору нечего, - Он умер лет 100 назад. |
Вот он, этот ответ,
поразительно прямой, прозрачный и по существу взрывающий и опрокидывающий
текст песенки во всех смыслах и на всех уровнях.
Автор мертв. Голос идет из могилы! Оттого-то и зябко гостю. Оттого-то он поминает черта, обитателя того мира, в который ведут могильные врата. Тот холод, который поминается в тексте песенки неоднократно – могильный холод. А сейчас, уже зная это, вернемся к началу песенки и прочтем ее еще раз, подсвечивая строчки нашим обретенным знанием. |
| Второе прочтение | |
|
Под утро, когда устанут Влюбленность, и грусть, и зависть, И гости опохмелятся, И выпьют воды со льдом, |
Под
утро – то есть в час быка. Именно в это время, как известно, всякая нечисть
обладает наибольшей силой.
Как мы уже отмечали, и влюбленность, и грусть и зависть – естественные человеческие чувства, угасающие под утро. И облегчение приходит с холодом. Но как мы видели, холод в тексте песенки связан с могилой. Значит, облегчение приходит именно оттуда, из-под земли. |
|
Скажет хозяйка: хотите Послушать старую запись, И мой глуховатый голос Войдет в незнакомый дом |
Голос глуховат – потому что он доносится из могилы, приглушен крышкой гроба и слоем земли. Дом незнаком голосу, так как место вечеринки находится в другом мире, мире живых, а не мертвых. |
|
И кубики льда в стакане Звякнут, легко и ломко, И странный узор на скатерти Начнет рисовать рука. |
О, как неожиданно на наших глазах картинка застолья переходит в яркое описание спиритического сеанса: вызывают духа из могилы, и сами собой начинают легко и ломко звякать кубики льда в стакане, сама собой рука начинает рисовать на скатерти странный, наведенный, не принадлежащий этому миру узор. |
|
И будет звучать гитара, И будет крутиться пленка, И в дальний путь к Абакану Отправятся облака.
|
А дух Галича будет петь, пока крутится пленка (тарелка?), и когда все кончится, след навеянного голосом из мира Мертвых узора исчезнет, а на скатерти не останется ничего. Во всех традициях и системах мифов музыка приходит в мир людей, как подарок из мира духов, будь то гусли самогуды, подаренные Ивану-царевичу Водяным царем, будь то кифара, изготовленная Аполлоном, иль флейта, принадлежащая Пану. А облака отправляются в страну холода и могил Абакан, в модели текста – в страну смерти, страну духов. В то самое дальнее путешествие, которое когда-нибудь предстоит совершить и твоей душе, читатель. |
|
И гость какой-нибудь скажет: От шуточек этих зябко, И автор напрасно думает, Что сам ему черт не брат. Ну, что вы, Иван Петрович, Ответит гостю хозяйка. Бояться автору нечего, - Он умер лет 100 назад.
|
Последние строки песенки не нуждаются в дополнительных комментариях. Разве лишь остается заметить, что упоминание о давней смерти автора подчеркивает незыблемость порядка вещей в мире вечеринки – через сто лет после смерти Галича здесь не изменится ничего. Так он показал это здесь, признав свое неизбежное поражение. Только вот на мой взгляд важнее и интереснее другой тонкий момент: мир вечеринки в тексте предстает, как мир тяжелый, давящий, как мир, в котором угасают естественные человеческие чувства. А облегчение (легкость), как я уже говорил несколько раз, приходит из мира мертвых. Именно воздействие мира мертвых возвращает к жизни те естественные человеческие чувства, которые были подавлены миром вечеринки. И чем больше вглядываешься, тем менее понимаешь, который же из двух противопоставленных в модели текста Галича миров на самом деле мир жизни, а какой - мир смерти: как в калейдоскопе меняются они местами. Я называю этот эффект “перевертышем”. На самом деле он встречается довольно часто и описан в моих, да и не только в моих статьях. Но всякий раз, наблюдая эффект перевертыша, не в силах я сдержать двух вздохов: вздоха удивления - перед бесконечной сложностью, глубиной и принципиальной неисчерпаемостью текста и мира, и вздоха печали – перед неизбежным поражением еще одного своего разбора. |
И последнее. Именно нечаянная мифологическая глубина непритязательной этой песенки вызывает тот морозец, который бежал по моей коже, когда я слушал Галича впервые. Именно здесь, убежден, таится секрет, который некогда был заложен в тексты подсознанием Александра Галича и остается в них и теперь, когда тело его распалось и рухнул вызвавший и определивший его творчество мир.
Именно это и впитывает мой обожающий Александра Галича сын, которому на уровне шкуры и сердца почти ничего не говорит слово Самиздат.
Свердловск - Цоран
1987 – 1999Дата последней корректировки 20.01.1999