Дискурс сознания в поэтическом мире Тютчева.

часть III

"Миф о неполном знании", увиденный нами в стихах Тютчева, онтологически "привязан" к позиции "промежутка", которую занимает его лирический субъект в мире: ведь промежуток, что называется, по определению не обладает полнотой и определенностью, он постоянно смещается и мигрирует - как мигрирует и колеблется в промежутке между сознательным и бессознательным знанием, между индивидуальным и безличным "я", слитым с природой, между полнотой смысла и бессмыслием пустого времени молчания лирическое сознание поэта. "Промежуток" требует постоянного держания его над бездной, постоянного и напряженного осознавания себя и своего, пусть и промежуточного, но места во Вселенной. Поэтому так напряженно, болезненно тонко, словно всегда на пределе и надрыве, звучит "одинокий голос" сознания в поэтическом мире Тютчева.

В этой связи приведем высказывание современного исследователя, чисто интуитивно, вне подробного анализа стихов Тютчева, сформулировавшего ряд выводов об антропологически-феноменологической проблематике его поэзии, близких к нашим. "Человек в мире Тютчева вообще не является проблемой, ему нет места в тютчевской таксономии. Если у Тургенева природа - активная сила, рассеивающая беспрестанные попытки антропоса обрести собственную размерность, то у Тютчева человеческое сознание - лишь одна из бесчисленных грез природы, призрак в череде других призраков, выделение которого из мира камней, деревьев и птиц может достигаться только индивидуальным усилением интенсивности реактивного ответа на универсальную позитивную силу природного давления. Любая фигура в мире Тютчева - лишь некоторая степень интенсивности реактивного ответа на давление позитивной силы "хаоса" (природы, небытия), и у человека здесь нет особого привилегированного места. Человеческая персональность (его "Я") - трасгрессивное удержание на границе "хаоса" и "космоса" - сама эта граничность, аффект переживания полноты бытия перед неминуемостью полного растворения в дыхании природы или потустороннего "небытия". Иными словами, человек задается в универсуме Тютчева динамически... Но статически или онтологически, как некая тождественность, человек у Тютчева не мыслим, и даже душа - это только особого рода аппарат экспрессивного проектирования Неба на Землю и Природу" (Надточий, 1999, 31).

Соглашаясь с динамическим определением человеческого "места" в поэтическом мире Тютчева, мы, тем не менее, полагаем, что именно онтология "промежутка", пограничности и аффективного удерживания себя в состоянии "между" (а таковая онтология действительно исключает тождественность субъекта и его места себе самому) составляет базисный слой тютчевской антропологии. Можно было бы также сказать, что сама онтология в мире Тютчева феноменологична (см. примечание 6) - она обретается сугубо сознавательным усилием, и это так, несмотря на ту огромную роль, которую играет в концепции его человека и в самом поэтическом дискурсе бессознательное начало.

В силу содержательной неопределенности человеческого "места" в лирике Тютчева она чрезвычайно оконкречена, определена в топологическом плане (см. примечание 7). Лирическое "я" поэта чаще всего выполняет функции наблюдателя и созерцателя, пытающегося осознать и оценить свою заброшенность, почти хайдеггеровскую выброшенность в мир природы. Постоянная угроза диффузии с миром, постоянное ощущение вибрации и неустойчивости положения человека в мироздании ("И ропщет мыслящий тростник") рождают онтологическую напряженность, обусловливающую наличие четких рядов бинарных оппозиций в художественном мире Тютчева: ими сознание пытается определить, объективировать и сориентировать себя в мире, это своего рода каркас или арматура чисто человеческого самоопредмечивания, карта блужданий по мирозданию, которое в действительности - "пустыня", столь же однообразная топологически, как и темпорально. С другой стороны, все эти оппозиции в стихах Тютчева переживают постоянные инверсии и диффузии (см. примечание 8), что опять-таки обусловлено действительным отсутствием их в не-человеческом мире природы и постоянными сменами либо внутренней точки зрения "наблюдателя", либо его положения промежутка, непосредственно вызывающими изменение ракурса видения себя и своего места.

Ведущей оппозицией в мире Тютчева является, на наш взгляд, оппозиция, четко выраженная уже в ХХ веке в философии Хайдеггера: Бытие и Сущее (см. примечание 9). Само Бытие с позиции Хайдеггера транскрибируется как Ничто (нетость мира): ""Чистое бытие и чистое ничто суть поэтому одно и то же". Этот тезис Гегеля вполне правомерен. Бытие и Ничто взаимопринадлежат друг другу, однако не потому, что они - с точки зрения гегелевского понимания мышления - совпадают по своей неопределенности и непосредственности, а потому, что само бытие в своем существе конечно и обнаруживается только в трансценденции выдвинутого в Ничто человеческого бытия" (Хайдеггер, 1993, 25). "Человеческое присутствие означает: выдвинутость в Ничто" (Хайдеггер, 1993, 22). Присутствие - это это категориальное "ядро" метафизики Хайдеггера, переживающее свой сюжет развития и целостного концептуального существования в разворачивании "путевого характера мышления" философа в трактате "Бытие и время". В первом приближении присутствие - это образ бытия сущего, "с его бытием и через него это бытие ему самому разомкнуто" (Хайдеггер, 1997, 12). Экзистенция присутствия (т. е. то "бытие, к которому присутствие может так или иначе относиться и всегда как-то отнеслось", возможность "его самого быть самим собой или не самим собой". - Хайдеггер, 1997, 12) определяет сущность человека: "Присутствие правда онтически не только близко или самое близкое - мы даже суть оно всегда сами. Тем не менее или именно поэтому оно онтологически самое далекое" (Хайдеггер, 1997, 15) (см. примечание 10). Только присутствие - "Вот-бытие" - позволяет совершиться и выступить "открытости самого бытия", а вне этой открытости невозможно проявление сущего: "В светлой ночи ужасающего Ничто впервые происходит простейшее раскрытие сущего как такового: раскрывается, что оно есть сущее, а не Ничто" (Хайдеггер, 1993, 22). Человеческая экзистенция (модус, или способ, существования человека в бытии) означает у Хайдеггера "одновременно стояние внутри открытости бытия, вынесение этого стояния внутри нее (забота) и выдерживание в предельном (бытие к смерти)" (Хайдеггер, 1993, 31). Человек экзистирует - это значит, что он "отличен" в бытии, он "умеет представить сущее как таковое и иметь сознание о представленном" (Хайдеггер, 1993, 32).

Положение человека, прорисовывающееся из этой краткой компиляции начал метафизики Хайдеггера, совершенным образом отвечает его "месту" в стихах Тютчева. Отметим, что на протяжении жизни основная позиция человека в лирике поэта существенно менялась. В 1830-40-е годы образ странника, окруженного "пылающею бездной" эфира ("Как океан объемлет шар земной..."), лебедя, вечно пребывающего "между двойною бездной", лейтмотивен для характеристики человеческого топоса в лирике Тютчева, несмотря на то, что он выражен в немногих стихотворениях поэта. Ведущей стихией его поэтического универсума, как показал в своем исследовании Б. М. Козырев (Козырев, 1988), выступает стихия воды или (добавим от себя) близкая ей стихия воздуха, эфира ("Листья", "О чем ты воешь, ветр ночной?...", "Из края в край, из града в град..." и т. д.). Единое мировое сознание пронизывает сознание личности - последнее растворено, открыто навстречу ветрам и потокам бытия. В силу своей изоморфности мирозданию оно способно проницать завесу мира, заглядывать под покров всего сущего ("День и ночь"). Само сущее у Тютчева - это не хайдеггеровский "мир" (в смысле "бытия в мире"), т. е. не собственно жизненный мир человека, в котором экзистирует присутствие. Это именно и просто сущее как таковое, предельно абстрагированное от предметно-содержательных параметров мирности как жизненности (как-то: конкретно-географических, климатических, природно-ландшафтных и т.п. "привязок" или интенций). Не случайно лирический субъект Тютчева обычно находится под действием стихий, сугубо природных сил мироздания, отзывается на их шумы и ритмы. Мифологизация поэтической вселенной - это знак отхода от повседневно-реалистической достоверности мира людей, особое качество не просто космичности, но метафизичности мироощущения поэта, сознанию которого все сущее открывается разом, в своем вечном "есть" или "быть".

Психологическим коррелятом и знаком открытия всего сущего сознанию присутствия в стихах Тютчева является тоска. Хайдеггер писал: "Глубокая тоска, бродящая в безднах нашего бытия, словно глухой туман, смещает все вещи, людей и тебя самого вместе с ними в одну массу какого-то странного безразличия. Этой тоской приоткрывается сущее в целом" (Хайдеггер, 1993, 20). Аналогичное состояние мы обнаруживаем в ряде произведений Тютчева: "Кто без тоски внимал из нас, / Среди всемирного молчанья, / Глухие времени стенанья, / Пророчески-прощальный глас!" ("Бессонница"), "Час тоски невыразимой!.. / Все во мне и я во всем..." ("Сумерки") (см. примечание 11). Чувство тоски космично и всеохватно, оно заставляет лирическое сознание поэта вмещать в единый миг присутствия длинную цепь превращений сущего: прозревать будущее мира и исчерпанность его времени, видеть призрачность жизни в неведомой "сумрачной дали" свершившегося рока ("Бессонница"). В "Сумерках" переживание тоски - открытие всецелого сущего - несет душе боль и утишающее ее забвение, ибо пределы личности перед всем мира рушатся, а потому стихотворение закономерно венчается ничтожением "я" в бездне бытия.

Если сущее - это весь мир в его космической полноте и всеохватности, пред-стающий взору лирического субъекта в пространственном, не-вещном и не-предметном окружении, то Бытие - это не сущее, то, что просто "есть", не являясь "чем"; на языке мифологических оппозиций это будет "животворный океан", хаос, "роковая бездна", т. е. дотварная, до- и нетворимая стихия несуществования мира. В стихах Тютчева она обнаруживает себя не столько зрению, сколько слуху лирического субъекта: "Над спящим градом, как в вершинах леса, / Проснулся чудный, еженочный гул...". Ускользание сущего у нас из-под ног, по Хайдеггеру, рождает ужас. "Ужасом приоткрывается Ничто" (Хайдеггер, 1993, 21). О состоянии ужаса перед разверзающейся бездной Ничто говорит дискурс стихотворения "О чем ты воешь, ветр ночной?...", о том же - в стихотворении "День и ночь": "И бездна нам обнажена / С своими страхами и мглами, / И нет преград меж ей и нами...". А потому, когда "густеет ночь, как хаос на водах", - "Беспамятство, как Атлас, давит сушу" ("Видение"): беспамятство, забвение и сон - это своего рода защитные механизмы личности от всепожирающего, ничтожащего давления Бытия на "девственную душу" поэта, способную откликаться на все голоса и звуки мироздания.

Произведем здесь остановку и спровоцируем уже наш дискурс на вполне естественный вопрос о целесообразности введения еще одного ряда оппозиций взамен тех, которыми обычно определяют поэтическую вселенную Тютчева (космос и хаос, день и ночь, холод и тепло, север и юг и т. д.). На наш взгляд, метафизика Хайдеггера соответствует мироощущению лирического "я" в поэзии Тютчева своей принципиальной не-предметностью: она оперирует динамическими категориями, не случайно большинство их пребывает скорее в ранге феноменов, это категории-акты, категории-модусы - своеобразные формы-символы, из которых "после Гуссерля" выстраивается вся неклассическая аналитика сознания (в том числе и сознания художественного) ХХ века. Поэтому мы рассматриваем философию Хайдеггера как своеобразную методологию знания, дающую "ключ" к герменевтическому пониманию поэзии Тютчева, ибо ее законы "странным" образом соответствуют сущностным смыслам поэтического мира Тютчева.

Дабы сразу отвести банальный упрек в том, что мы навязываем поэту XIX века мировосприятие, возникшее уже в ХХ столетии, и тем нарушаем закон исторической преемственности форм сознания, еще раз сошлемся на метафорику жизни сознания: по-видимому, одна из его структур, определившая хайдеггеровский дискурс и артикулированная в нем, была угадана и закодирована в поэтической мифологии Тютчева. Эта структура сознания, условно названная у нас структурой "места", имплицирует определенное состояние сознания; его, чисто ориентировочно, мы можем определить как метафизическое состояние присутствия. ""Состоянием сознания" можно называть то, что "интерпретировано" и "дано как присутствие"...", - говорил Мамардашвили (Пятигорский, 1996-б, 105). Таким образом, философия присутствия Хайдеггера - это философия, в движении которой разворачивается, длится и находит метаосмысление состояние сознания как таковое - как реакция сознания на переживание психикой своей погруженности в определенную содержательность мира, ставшую содержательностью (структурой) сознания: реакция, имеющая вид интерпретации, понимающего осмысления сознанием своего "падения в психизм" - используя термин Пятигорского, точнее - Д. Зильбермана (о последнем см. у нас далее). Указанный феномен состояния сознания как существующий "всегда" или "долго" (что в нашем контексте равнозначно, ибо равно бесмысленно) заблаговременно выразил Тютчев.

Добавим сюда еще одно обстоятельство. Известно, что сам Хайдеггер рассматривал свою философию как завершение всей метафизики нового времени, даже более того - всей вообще метафизики, ведущей свое начало от древних греков. Тютчев же - это поэт, переживший расцвет и закат немецкого классического идеализма; подобно Хайдеггеру, он осуществлял в своей поэзии тайный диалог со всей великой традицией, диалог, в котором обретается и произносится "свое" великого поэта. Философская формация эпохи, которую вобрал в себя поэтический дискурс Тютчева, отразилась в нем и "бумерангом" вернулась к поэту, стала его своим - своим и неполным знанием о мире. А. Пятигорский пишет: "..."Свое" возникает только в его сообщении мной моему "другому" и только в обратном сообщении от него ко мне оно становится моим действительным знанием о себе" (Пятигорский, 1996-б, 266). А если своим и неполным, то, значит, заведомо конечным, от-теняющим "другое" знание в тютчевском дискурсе, т. е. другое, нежели он сам. Это "другое" (уже как "третье") знание и раскрывает нам в бессознательном поле дискурса Тютчева находимое с позиции мета соответствие с Хайдеггером. Мы хотим сказать, что поэзия Тютчева, рассказывающая о мире в сознании "конца" (конца метафизики, конца цивилизации, конца света, конца личного "я" поэта), самим своим существом выходит за границы своей исторической и культурной эпохи. Феномен "означает особый род встречи чего-то" (Хайдеггер, 1997, 31). Феномен Тютчева в логике нашего анализа означил встречу с Хайдеггером, а через него, возможно, и с другими русскими поэтами.

Близость "двух метафизик" отчетливо проявляется в органике сходства сущности человека в поэзии Тютчева и того понимания личности, что выражено в философии Хайдеггера: "Личность не вещь, не субстанция, не предмет. <...> К существу личности принадлежит, что она экзистирует лишь в совершении интенциональных актов, она таким образом сущностно не предмет. Всякая психическая объективация, стало быть всякое принятие актов за нечто психическое идентичны деперсонализации. Личность во всяком случае дана как совершитель интенциональных актов, связанных единством смысла. Психическое бытие поэтому не имеет отношения к личному бытию" (Хайдеггер, 1997, 47, 48). Впрочем, слова Хайдеггера можно было бы отнести и к так называемой "концепции личности" в лирике Пушкина, Лермонтова, а если вдуматься - то и любого поэта, ибо Поэзия рисует нам не состояния психики человека, но - состояния сознания как акты рефлексии на внутреннее и внешнее бытие (см. примечание 12). Однако к лирике Тютчева, повторяем, определение Хайдеггера имеет самое непосредственное и самое ближайшее отношение.

Примечания

На следующую страницу