Дискурс сознания в поэтическом мире Тютчева.

часть VI

Указанная структура организует строение двух тематически и эмоционально близких стихотворений Тютчева 1858 г.: "В часы, когда бывает..." и "Успокоение"; они относимы к стихийно образовавшимся в творчестве поэта микроциклам, "двойчаткам" или "дублетам", как, напоминаем, определял стихи Тютчева с повторяющимися темами или образами еще Л. В. Пумпянский (Пумпянский, 1928, 9). В первом стихотворении начальная ситуация - погруженность "я" (данного в форме мн. числа - как "мы") в повседневность бытия в мире, в тянущуюся беспрерывность "теперь", привычный способ измерения которой - "часы". Эта запертость присутствия внутри своей длящейся заботы прерывается вдруг: "Вдруг солнца луч приветный...". Восприятие впечатлений от встречи с мировыми стихиями ("солнца луч", "твердь благосклонная", "лазоревые высоты", "воздух благовонный") заставляет присутствие выпасть из состояния повседневного, публичного времени в самую временность как мировое время, открыто экзистирующее в сущем как таковом.

В композиции стиха сочетаются два вида сравнения, определенные Б. П. Иванюком как сравнение по ассоциации и сравнение-уподобление (см.: Иванюк, 1998а, Иванюк, 1998-б). Первая часть - две строфы, рисующие удрученное состояние души лирического субъекта, где он выступает от лица пока не названной, но уже формально выраженной человеко-самости, - ассоциативно приравнивается ко второй - картине природного мира. Первая и вторая части могут быть соответственно определены как "предмет" и "предикат" сравнения; они резко контрастны: изображенное в "предмете" статично, субъект здесь пребывает в состоянии заботы, ничтожения близким и ожидаемым настающим ("И тьма лишь впереди"); изображенное в "предикате" находится в движении стихий. Но в действительности "предикат" является развитием темы "предмета", изображение которого обретает тем самым (т. е. благодаря предикату) динамику - она налицо в шестой, предпоследней строфе. Мир души находит свое продолжение в мире природной жизни, экстериоризация происходит именно в дополняющем развитии темы душевного ненастья, которое разрешается выходом из тоски благодаря прикасанию к мировому времени бытия, раскрытому и проявленному в сущем мира.

Заключительная строфа стихотворения вновь заставляет видеть структуру сравнения несколько иначе, ибо ею осуществляется уподобление жизни стихий, т. е. их действия на человеческую душу, самой человеческой жизни - определенным душевным состояниям: "Так мило-благодатна, / Воздушна и светла, / Душе моей стократно / Любовь твоя была" (о том, что это структурный член сравнения, а именно "предмет", говорит частица "так"). От обобщенного и почти безличного, чисто формального выражения человеко-самости в "мы" лирического субъекта мы наблюдаем в последней строфе внезапный, но в действительности подготовленный предшествующим ходом сравнения переход к индивидуально-личному, присвоившему человеко-самость самовыражению субъекта ("Душе моей"). Любовь относится здесь к "разряду" стихий - она обладает теми же свойствами, что солнце и воздух, ее действие так же "благодатно" для души лирического субъекта. Таким образом, мифологизм тютчевского мироощущения, открыто выраженный в его поэзии начального периода творчества, в более поздних стихах уходит в форму дискурса, в "подтекст" стиха и организует структуру самого лирического образа-переживания.

Чистое временение в своем беге в настающее открывается взору лирического субъекта в стихотворении "Успокоение". Временение перифрастически предстает в образе стремительно мчащейся воды (потока) - эта символика достаточно традиционна для мировой литературы (ср. у Державина: "Река времен в своем теченье..."). Смывая все "теперь", все тяжести потерь, под которыми, как "под камнем гробовым", пребывает душа, временность обнажает себя как только настающее; открывается некий промежуток между "теперь" и "когда", и погруженная в этот промежуток душа, человеко-самость присутствия, "впадает в забытье". "Забытье", подобно "дремоте" (из "Так в жизни есть мгновения..."), - это пребывание сознания в состоянии между, на пороге "как бы двойного бытия", т.е. в чистой временности бытия, из которой, как из ситуации предвыбора, еще можно сделать шаг в принципиально разных направлениях, в которой "И невозможное возможно", как скажет впоследствии Блок, или "Все мило невозможное / Так близко и легко" - как сказал сам Тютчев в уже звучавшем в нашем дискурсе стихотворении 1855 г. Чистое время как временение Бытия - это "вечное настоящее", застывшее в настающем, не ожидающее его и не бегущее от него. "Вся проблема чистого времени, - писал Мамардашвили, - состоит в нашей способности отвлечься от собственного переживания и от причин... <...>...Совмещенность их и есть экран, пелена, мешающая нам видеть действия и жизнь реальности или чего-то другого, чем само это переживание" (Мамардашвили, 1997, 359). "Войти" или "выпасть" в чистое время (временность) - это значит вырваться из последовательности-теперь, какою мы в повседневности меряем не только время, но и душевную жизнь. Сделать это, т. е. попытаться остановить поток времени, можно двумя способами: буквально выпасть из него (как в стихотворении Тютчева "Так в жизни есть мгновения...") или отдасться ему, впасть в забытье. Этот второй вариант представлен в "Успокоении".

Описанный процесс экстериоризации душевной жизни субъекта захватывает и интимную лирику поэта, хотя в ней он проявляется несколько иначе. Чрезвычайно верной характеристикой субъектной позиции автора в стихотворении "С какою негою, с какой тоской влюбленной..." (1831-1840), применимой, с некоторыми оговорками, к большинству интимных стихов Тютчева, являются слова О. В. Зырянова: "Собственно автор как носитель сверхличной и абсолютной позиции философского знания исключен у Тютчева из сюжета и смотрит на "себя в прошлом" из временной точки, следующей уже за моментом свершения Рока, то есть в формально-логическом плане соответствующей постбудущему времени..." (Зырянов, 1998, 17). Постбудущее время, выделенное исследователем в данном стихотворении и способствующее "исключению" автора (лирического субъекта) из сюжета развития переживания героини, в иных стихах Тютчева по своей функциональной значимости соответствует прошедшему-нарративному, неопределенному во времени по отношению к настоящему моменту высказывания и потому заведомо выводящему лирическое "я" из конкретно переживаемой ситуации ("Я очи знал...", "Я помню время золотое..." (см. примечание 19).

Развертывание авторским сознанием экстериоризации содержания психологической жизни личности наблюдается в стихах Тютчева денисьевского цикла. По исследованию Зырянова (а до него - Г. А. Гуковского, Б. О. Кормана и др.), в произведениях этого цикла, как и в более раннем стихотворении "С какою негою...", осуществляется процесс драматизации лирики, сопряженный с явлениями ее новеллизации и романизации (см.: Зырянов, 1998). "Трагическая ситуация любви" (термин Зырянова) у Тютчева объективируется, происходит разведение "двух познавательных инстанций: участника бытийной ситуации и созерцателя "драмы существования"" (там же, 15), иначе говоря, Тютчев осуществляет дальнейшее структурное развитие приема остранения лирического "я", типичного для поэзии. Выводя наружу драматическое состояние конфликта чувств и эмоций, "выворачивая" себя посредством изображаемых сцен встречи героини со своим действующим, "участным" "я", передавая поведенческую динамику обоих участников сцены ("О как убийственно мы любим...", "Не говори: меня он, как и прежде, любит...", "О не тревожь меня укорой справедливой!...", "Она сидела на полу...", "Весь день она лежала в забытьи..."), творческое сознание поэта осуществляет акт даже не осознания, а осмысления (сознания осознания) своей психической жизни (на языке Зильбермана, своего "падения в психизм", о чем у нас дальше). И опять свидетельством осознанивающей роли "трагической ситуации любви" является отнесенность ее в прошедшее время.

Здесь есть смысл сказать о том, что только в стихах второй половины жизни, связанных с биографическими обстоятельствами, происходит действительное открытие Тютчевым "другого" как "другого", выход из ситуации автокоммуникации и введение в структуру лирического сюжета полноправного "ты" (несмотря на то, что зачастую это "ты" фигурирует как "она"). Мы ведем речь не о том явлении, которое еще в статье 1962 года отметил Н. Я. Берковский: "С 40-х годов появляется у Тютчева новая для него тема - другого человека, чужого "я", воспринятого со всей полнотой участия и сочувствия" (Берковский, 1985, 192), но о "другом" как соучастнике сюжета, реальном адресате стихов, играющем в них подчас роль и субъекта сознания, и субъекта речи (см. анализ микроцикла Тютчева "Не говори: меня он, как и прежде любит..." и "О не тревожь меня укорой справедливой...": Зырянов, 1998, 73-75). Не случайно стихи денисьевского цикла в литературоведении нередко характеризуются в свете явления романизации лирики: этот длящийся в текстах, посвященных трагической любви поэта, своеобразный "роман" выполняет для автора роль романа самосознания и, одновременно, романа признания. В нем отчетлив элемент нарративности, и неслучайно рядом с образом ролевого героя (по терминологии Б. О. Кормана), безусловно не тождественного авторскому "я" (в стихах Тютчева это "он"), появляется некое третье лицо, "она". Напомним еще раз высказывание Пятигорского: "Феноменология "другого" невозможна без предпосылки о "другом другом" или "третьем". "Третье" - это то, чем (кем) ты не можешь стать ни при каких условиях, и что (кто) не может стать тобой и, следовательно, и "другим", ибо "другой" уже был введен как объект твоего превращения в него или его в тебя" (Пятигорский, 1996а, 265). И именно от "другого" автор получает свое знание о себе.

О выходе творчества Тютчева после 1850 года в мир "бытия-друг-с-другом" говорит и обилие стихотворных посланий в его лирике указанного периода, или же стихов, посвященных чьей-либо памяти: "Графине Р.", "Памяти В. А. Жуковского", "Н. П.", "Графине Растопчиной", "Н. Ф. Щербине", "Е. Н. Анненковой", "На юбилей князя П. А. Вяземского", "Александру Второму", "А. А. Фету" и т. д. В стихах 1824-1847 годов конкретно адресованных посланий - считанные единицы ("К Н.", "К N. N.", "Двум сестрам", "К ***"), некоторые носят поэтически условный характер и, вероятно, не имеют реального адресата ("К Нисе", "В альбом друзьям").

Фактически именно благодаря "другому" как "третьему" (т. е., конкретно, "ей"), в стихах Тютчева происходит объективация знания о своей смерти. Бытие к смерти в первый период творчества поэта было лишь экзистенциальной возможностью, но еще не необходимостью присутствия в жизни (мы говорили, что его стихи создаются под знаком "бытия к концу", но в них не актуален момент лично-индивидуальной смерти - как не актуальна для лирического субъекта этого периода, под покровом обобщенной человеко-самости, проблема идентификации своего "я" как отдельного, как персоны: поперечный дискурс индивидуального "я" лишь "пробивается" сквозь форму-субъект поэтического дискурса). Реально-биографическое обстоятельство - уход Е. А. Денисьевой, получивший многократное отражение в его поэзии, - сделал эту возможность "наиболее своей, безотносительной, не-обходимой возможностью" (Хайдеггер, 1997, 250), поставил поэта лицом к лицу перед собственным бытием к смерти. Тогда и оказалась востребованной традиционная религиозная мифологема о принципиально разных экзистенциалах существования "души" и "всего остального", конструируется модель "необходимости невозможного" (формула Ю. М. Лотмана): "Ты вдруг почувствуешь живей, / Что есть мир лучший, мир духовный" ("Кто б ни был ты...", 1864), "Ангел мой, где б души ни витали, / Ангел мой, ты видишь ли меня?" ("Накануне годовщины 4-го августа 1864 г.", 1865), "Из тяжкой вырвавшись юдоли / И все оковы разреша, / На всей своей ликует воле / Освобожденная душа" ("Ю. Ф. Абазе", 1869) и т.д. Лирический субъект Тютчева заступает в "возможность прямой невозможности присутствия", в свое "отличительное предстояние <...> по способу в п е р е д-с е б я" (там же, 250, 251) - предстояние смерти, что выражено в целом ряде его стихов после 1864 года: "Ушло - как то уйдет, всецело, / Чем ты и дышишь, и живешь" ("Как неожиданно и ярко...", 1865), "И вдруг узнал бы, что волною / Он схоронен на дне морском" ("Нет дня, чтобы душа не ныла...", 1865), "Как ни тяжел последний час - / Та непонятная для нас / Истома смертного страданья..." (1867), "Смотрю я, как бы живой, / На эти дремлющие воды..." ("Июнь 1868 г."), "Передового нет, и я, как есть, / На роковой стою очереди" ("Брат, столько лет сопутствовавший мне...", 1870).

Оттого так ценны для Тютчева впечатления-мгновения бытия, когда его лирический субъект, зависший над жизнью и над ничтожащей бездной смерти, сосредотачивает все временные экзистенциалы в едином броске присутствия. Эта попытка удержать, остановить мгновение определяет лирический пафос стихов "Смотри, как солнце зеленеет..." (1857), упомянутых ранее "В часы, когда бывает..." и "Успокоение" (1858), "Как неожиданно и ярко..." (1865), "В небе тают облака..." (1868), "Радость и горе в живом упоеньи..." (1870). Сознание поэта поистине держит в этих стихах само время. Вся душа, все чувства лирического субъекта открыты навстречу мирности сущего, встреча с которым вызывает не тоску, но глубоко осознанное и продленное во внутреннем переживании "я" ощущение радости и покоя бытия. Эти стихи, эти тексты сознания словно предназначены для перевода существования в план бытия, оно предстает в них реальнейшим из реальных - здесь "мир феноменален собственной силой реальности", по слову Зильбермана (см.: Пятигорский, 1996а, 179), он милостиво впускает в себя человека и дарит его бесконечно долгой жизнью. Впечатление, выраженное в стихе Тютчева, переходит в разряд вечных, не подвластных временности структур самого бытия, в которые счастливо "зашло", попало сознание поэта. "Чудный день! - Пройдут века - / Так же будут, в вечном строе, / Течь и искриться река, / И поля дышать на зное".

Однако наряду с тем и в те же годы, сама возможность не-присутствия превращается в у Тютчева достаточно быстро в отсутствие как таковое - отсутствие присутствия в жизни вопреки наличию физической экзистенции в ней; в его стихах мы наблюдаем своего рода реализацию, перевод в жизненно-экзистенциональный и психологический план того метафизического состояния присутствия отсутствия сознания, о котором уже шла речь. Об этом свидетельствует изменение топологического, координатного положения лирического субъекта в поэтическом мире Тютчева, которое происходит задолго до трагического события его жизни - как бы в опережение сознанием жизненного "графика".

Примечания

На следующую страницу