3.1.3.  Славянка.
       А в чем мифологичность образа "величавой славянки"? Ответ на этот вопрос дает внимательное чтение третьей главы, в которой говорится о "трех тяжких долях", возложенных Судьбой "на женщину русской земли", о необъяснимой забывчивости Бога, веками оставляющего "крестьянку" под этим гнетом и, как следствие, об измельчании типа "красивой и мощной славянки".

Три тяжкие доли имела судьба,
И первая доля: с рабом повенчаться,
Вторая - быть матерью сына раба,
А третья - до гроба рабу покоряться,
И все эти грозные доли легли
На женщину русской земли.
 
Века протекали - все к счастью стремилось,
Все в мире по нескольку раз изменилось
Одну только бог изменить забывал
Суровую долю крестьянки.
И все мы согласны, что тип измельчал
Красивой и мощной славянки.
 
Случайная жертва судьбы!
(...)
Тот сердца в груди не носил,
Кто слез над тобою не лил!

       Современные женщины видят тяжесть своей доли в том, что им приходится выполнять тяжелую ("мужскую") работу без всякой помощи или, хотя бы, сочувствия со стороны противоположного пола. В этом же плане, по аналогии, они воспринимают и судьбу своих предшественниц. Но Некрасов пишет о другом.
       В давние времена, по его мнению, русскую землю населяли красивые и сильные, а главное - свободные "славянки". (Невольно вспоминаются амазонки). И тогда же они пали жертвой Судьбы, случайно (!) свалившей на них все три свои "тяжкие доли". С этого момента "славянки" должны во всем покоряться "рабам": выходить за них замуж и рожать им сыновей, т.е. способствовать воспроизводству новых поколений "рабов". В этом и состоит "тяжесть" их доли, а не в тяжелой физической работе, периодически неизбежной для каждой "свободной" (незамужней) женщины.
       "Женщины русской земли" в глазах Некрасова - жертвы "слепого Рока" (а говоря современным языком - "несчастного случая"). И хотя это событие произошло много веков назад, их судьбу, по непонятной причине, "забывает" изменить даже всевидящий Господь. Тем более не помышляет об изменении сложившейся ситуации автор. Он только сетует: "...тип измельчал / Красивой и мощной славянки" и проливает слезы по этому поводу.
       Намеченный в третьей главе образ русской амазонки - когда-то, в далeком прошлом, свободной, красивой и сильной женщины, получает дальнейшее развитие в четвертой главе. В ее начале автор оптимистично заявляет: "Однако же речь о крестьянке / Затеяли мы, чтоб сказать, / Что тип величавой славянки / Возможно и ныне сыскать", - и далее дает развернутое описание одного из представителей этого "типа".
       Наиболее впечатляет необычная Сила "величавой славянки", убедительно продемонстрированная в обращении с конем: "Коня на скаку остановит...". Эта фраза отпечатывает в сознании картину, на которой женщина прочно удерживает горячего скакуна. Но прежде чем обсуждать источник столь редкой для женщины физической силы, ответим на вопрос: откуда взялся конь?
       Оказывается, из "игры":

В игре ее конный не словит,
В беде - не сробеет, - спасет:
Коня на скаку остановит,
В горящую избу войдет!

       Автор говорит о двух вполне самостоятельных ситуациях, своеобразно переплетенных в тексте четверостишия. Назовем первую из них - игровой, а вторую - бедовой. В игровой ситуации "величавая славянка" демонстрирует ловкость и силу: "В игре ее конный не словит... Коня на скаку остановит", а в бедовой - мужество и отвагу: "В беде - не сробеет, - спасет... В горящую избу войдет". Таким набором качеств обладает далеко не каждый мужчина.
       "Беда", о которой говорится в тексте, это пожар, а что это за игра, в которой всадник преследует женщину? После Проппа ответ на этот вопрос почти очевиден. Речь идет о какой-то ритуальной игре, заменившей собой обряд инициации. И сейчас еще в деревне можно услышать о разделении девушек на не целованных и уже "побывавших под конем". Символика скачущего коня достаточно очевидна. А какие усилия необходимы для его остановки, наглядно показывают клодтовские мальчики. Как же реально могла бы остановить коня некрасовская женщина?
        Если исходить из буквального понимания ситуации, то необходимо признать, что Славянка обладает огромной инерционной массой. Косвенным намеком на ее "массивность" служит само наименование этого женского типа - "величавый". Такие плавные, несколько замедленные и точные движения свойственны людям с особо крупными размерами тела. Однако массы даже самой крупной женщины едва ли достаточно для остановки коня "на скаку". А если достаточно, то это не женщина, а какое-то иное существо.
       В тексте прямо не говорится, как именно конь был остановлен на скаку - повален на землю или взвился на дыбы. Не сам ли он встал как вкопанный, вдруг почуяв, что перед ним не робкая женщина, а крупный и опасный хищник?
       Намек на возможность зооморфной трансформации неявно присутствует в тексте поэмы. Описывая облик "величавой славянки", автор отмечает ее необыкновенно длинные и густые волосы. Обычно они спрятаны от взора, но в распущенном виде укрывают крестьянку целиком: "Тяжелые русые косы / Упали на смуглую грудь,/ Покрыли ей ноженьки босы, /Мешают крестьянке взглянуть". Такое зрелище невольно вызывает в сознании образ зверя, покрытого длинной шерстью и наводит на мысль об оборотне.
        Третья возможность, тоже достаточно очевидная после Фрейда, заключается в том, что никакого реального коня Славянка не останавливала. Автор символически продемонстрировал таким образом ее необыкновенную "женскую силу", соединяющую в себе сексуальность и плодоносность. В русской культуре нет других способов выражения женской сексуальности как через наделение женщины сходными мужскими достоинствами. Обычно это проявляется в сближениях и сравнениях ее с конем.
       А показателем женской плодовитости служит размер груди и число детей. Впечатляющим образом эти показатели соединяются у "величавой славянки": "Сидит, как на стуле, двухлетний / Ребенок у ней на груди...". Такая грудь напоминает уже не о яблоках или грушах, а о дынях ли арбузах. Плоды указанного размера обломят любую ветвь - они способны покоится только на Земле.
       Ключевое слово сказано. Конечно же, " величавая славянка" - это не женщина, а персонифицированный до женского "типа" образ Матери-Земли. Поэтому мы легко верим Некрасову, когда он повествует о необыкновенных достоинствах "русских женщин", используя для этого систему образов Огня и Коня. Фактически, он бессознательно применяет специальный культурный код, отсылающий к мифологическому уровню языка, куда мы и проваливаемся, бессознательно его дешифруя.
       Итак, Славянка, подобно Морозу, представляет собой мифологический образ, в основе которого лежит архетипическая структура, связанная с комплексом плодородия. Не удивительно, после этого, насколько многочисленны и разнообразны черты сходства этих персонажей.