Теперь несколько слов о методе автора и о структуре книги, то есть об организации в ней материала. Читатель найдет здесь очень немного толкований тех или иных символов в их конкретных культурно-исторических проекциях. Ибо основной предмет, или, как принято ныне говорить (а в данном случае это действительно так), собеседник или участник нашего текста — символ как таковой, если угодно — понятие символа, включая сюда и его структуру, и его внутренне- содержательную, автономную от любых предметных наполнений, самостоятельно протекающую “жизнь”. Использованный в ходе изложения инструментарий позволяет, видимо, говорить о своего рода феноменологической редукции, которую мы осуществляем, приближаясь к символу, стремясь увидеть его в “чистом” виде, как некую метакатегорию или метаобраз1 * . “Существование (здесь и далее в учебном пособии все выделения в цитатах без нашего примечания — авторские. - Е.С.) в отличие от содержания” — так определял феноменологическую редукцию М.К. Мамардашвили (Мамардашвили 1997, 178). Однако наш путь менее всего может быть обозначен традиционным для общефилософского и феноменологического способа анализа термином “критика”. Скорее так. Из всего обилия научных и околонаучных работ о символе мы привлекаем лишь те, которые раскрывают новые стороны этого феномена, помогают очертить его смысл и сущность и которые неминуемо согласуются друг с другом, “прорастают” друг в друге, даже если по внешне-логической связи они друг другу противоречат. Здесь возможно обвинение автора в субъективизме и произвольности выбора. Однако любой выбор субъективен и произволен — в той же мере, в какой он одновременно является непроизвольным, ибо происходит по внутреннему, трудно объяснимому “основанию выбора”. В нашем случае сам символ, став главной и решающей силой дискурса, ведет его “неведомо куда”, а в действительности, как оказывается, в единственно возможном для автора и его сознания — в состоявшемся на настоящий момент соприкосновении с символом — направлении пути. Возможно, в другое время и направление было бы несколько иным, но теперь уже об этом говорить бессмысленно.

Бытие символа сравнимо с бытием текста в его современном понимании. “Интерпретировать текст вовсе не значит наделить его неким конкретным смыслом (относительно правомерным или относительно произвольным), но, напротив, понять его как воплощенную множественность”, — писал Р. Барт (Барт 1994, 14). Символ в не меньшей степени, чем текст, есть “воплощенная множественность”, это заложено в его природе. И потому толковать символ можно бесконечно. Мы ограничились рядом аспектов. В первой главе речь пойдет о тех подходах к символу, что оформились, то есть были сознательно “произнесены” в культуре начала 20 века, закрепляя, доводя до стадии рефлексии линии понимания символа, сложившиеся в предшествующие эпохи. Во второй главе мы обратимся к “обличию” символа, обретенному им в середине 20 века, ибо именно оно по сути дела обусловливает общую логику нашего подхода и изложения. Третья глава посвящена определениям символа, данным П.А. Флоренским и А.Ф. Лосевым — его важнейшими “апологетами” и теоретиками, чья философия развивалась в русле не просто религиозной, но православной традиции. Возникающее тем самым нарушение исторической хронологии неизбежно и позволительно с точки зрения законов существования самого символа, а кроме того, мы считаем его здесь необходимым для введения читателей (в прошлом слушателей) в искомую “ситуацию понимания символа”: ведь мы живем не в начале 20 века, а на его излете, и значит, поневоле мыслим и чувствуем не “по Флоренскому”, не в традиции православно-апофатического определения символа. Для массового гуманитарного сознания нашей современности феноменологический подход оказывается ближе просто в силу модуса нашего культурного времени, которое, как известно, “не выбирают”. Четвертая глава открывает одну из наиболее интересных для самого автора сущностных проблем символа — проблему его внутренней топологической или пространственной структуры. Отсутствие же формального заключения связано с тем, что все сказано в ходе предшествующего повествования, и “заключать” в этом случае значит либо ставить искусственную точку, противореча тем самым природе своего “собеседника” и “предмета”, либо пытаться намечать перспективы, которых — это понятно и без специального уведомления — может быть сколь угодно много.